Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У западных славян оставался последний шанс обратиться за помощью на восток, и Бенеш срочно запросил через советского посла у Сталина авиацию, но ответа не получил – и тут мнения экспертов расходятся – то ли потому, что было уже поздно и Советы, не имея с Чехословакией общей границы, поделать ничего не могли, то ли на самом деле не очень-то и хотели. Во всяком случае, когда летом того же года немцы поинтересовались, как поведет себя Кремль в ситуации их возможного наступления на Судеты, нарком Литвинов сообщил в частной беседе германскому послу графу Шуленбергу, что Советский Союз не сидел в девятнадцатом году за версальским столом и потому ответственности за границы и состав чехословацкого государства не несет.
Тогда-то и случилась та самая злополучная конференция в Мюнхене, на которую чехов позвали, однако в зал переговоров не пригласили, оставили за дверью и всё решили за их спиной: Судеты уходят, чехи должны подписать договор – и точка. Для судетских немцев это был акт исторической справедливости, для чехов – страшное унижение, оскорбление, обман, обида, предательство, чего они не заслужили и не могли ни понять, ни простить. Но им сказали: ноу, найн, но. Никто не хотел большой войны в Европе из-за такой мелочи, как судетский кризис, и из-за народа, о котором мы ничего не знаем, заявил, вернувшись домой, лорд Чемберлен, и его встретили на родине как героя.
Правительству Бенеша за слепую подпись на мюнхенских бумагах была обещана неприкосновенность урезанных новых границ, а также 8 миллионов фунтов отступных и еще 4 миллиона для помощи немецким социал-демократам, бежавшим из Судетской области от нацистов. Были переданы или нет эти деньги, история умалчивает, но вот что касается неприкосновенности границ, то здесь чехов вторично развели по известному правилу «Обещать – не значит жениться». Франция заявила, что не может ничего гарантировать без Англии, Англия без Италии, Италия без Германии, а последняя отказалась признавать новые границы Чехии до тех пор, покуда чехи не урегулируют свои внутренние споры. А споров этих в стране с очень неоднородным населением было через край.
Однако самое обидное в той истории, где, если верить Черчиллю, великие державы, выбирая между войной и бесчестием, получили всё сразу, заключалось в том, что чехи напрасно уступили. У них была сильная армия, были мощные укрепления в Судетских горах, остатки которых попадались мне во время моих прогулок, и не факт, что немцы решились бы на Чехословакию напасть. Им пришлось бы вести бои в труднопроходимой, лесистой, хорошо защищенной местности, откуда простреливаются равнины, и победа далась бы немецкой армии огромной кровью, даже учитывая помощь местного населения. В сущности, в тридцать восьмом, когда Германия была еще не так сильна, Чехословакия могла спасти мир от Второй мировой или хотя бы оттянуть ее начало, однако президент Бенеш рассудил иначе и немцев к войне подтолкнул. На Германию заработала мощная чешская промышленность, а укрепления в Судетах стали полигоном для отработки будущих военных операций вермахта при штурме линии Мажино.
Я читаю об этой в общих чертах известной мне истории далеко за полночь в опустевшей «Зеленой жабе». Одиссей доверяет мне и разрешает оставаться здесь, сколько я захочу. Он знает, что никакая сила не оторвет меня от компьютера и я не стану украдкой пить хозяйский эль. Сам он давно спит, спят в тесной каморке на заднем дворе николаевские девчонки, меня окружают лишь шкуры убитых зверей, темные зеркала, старинные шкафы, пивные бочонки, кружки, полки с отсвечивающими бутылками и пустые экраны телевизоров, но я чувствую, что все равно не один в этом мире, где перепутались границы и времена, и точно так же, как ходит по поповскому дому печальный судетский судья, собираются в «Зеленой жабе», которая тогда тоже называлась иначе, ее прежние завсегдатаи и ведут свои крикливые разговоры. Меня обступают их тени, я слышу далекий смех, возгласы, чужую грубую речь, но мы не можем с ними пересечься.
О, я много бы дал за то, чтобы на них посмотреть! Прошлое волнует меня не меньше настоящего, я судорожно отыскиваю в нем то, чего там, возможно, никогда не было и нет – смысла и цели. Меня влечет к истории и одновременно воротит от нее, я пугаюсь ее спящих духов, которые в любую минуту могут проснуться, как споры сибирской язвы, но при этом точно знаю одно: желать поменять в ней что-либо бессмысленно, и не только потому, что это невозможно. Если бы история была хоть чуточку другой, хотя бы на капельку менее подлой и лживой, если бы не было всех этих людоедов, которых мы хором проклинаем, войн, конфликтов, ГУЛАГов, концлагерей, террора, геноцида, холокоста, одсуна, аншлюса, шовинизма, фашизма и прочей людской чумы и нечисти, не было бы и нас. Да, были бы другие и наверняка намного лучше, выше, чище и благороднее, но нас бы не было. Вот какая штука, и потому судить прошлое, возмущаться и негодовать – значит рубить под корень самого себя. Не знаю, насколько моя мысль оригинальна, но это то, что приходит мне в голову в бывшей немецкой деревне, где не осталось ни одного немца.
Ойоха
Окончился май, умерла американская линия, я понял, что все мои отчаянные усилия и безумные попытки оказались напрасны: мы проиграли, грант получила другая или другой, у кого был блат, больше способностей, возможностей, личных достижений, кто лучше знал английский, и никогда больше мы с Катей об этом не говорили. Но шестнадцатого июня без пяти минут шесть в филёвской квартире раздался пронзительный телефонный звонок.
На самом деле, отец Иржи, он был, конечно, самым обыкновенным и пронзительным показался нам лишь оттого, что телефон молчал уже несколько месяцев – мы сами отключили громкость сигнала, чтобы никто не досаждал нам извне. Некоторое время мы оба смотрели на таинственный черный аппарат. Он казался похожим в эту минуту на внезапно проснувшийся вулкан, и звук из него извергался, как огонь Везувия. Я схватил тяжелую трубку в тот момент, когда
