Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов

Оставив за социалистами все «горячие» посты, кадеты получили возможность контролировать правительство, дабы оно не качнулось «влево». Как торжественно заявил в эти дни на IX съезде кадетской партии П. И. Новгородцев, «мы» никогда не вступили бы в состав кабинета, который стал бы проводить «социалистический курс». Ну а Керенский, в свою очередь, вновь получил возможность лавировать между «левыми» и «правыми» в таком кабинете. «Он стал главой государства, – с иронией заметил Суханов, – не в качестве представителя организованной демократии, а сам по себе, воображая себя надклассовым существом, призванным и способным спасти Россию»[721]. И 25 июля «организованная демократия» на объединенном заседании ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и Исполкома Совета крестьянских депутатов поддержала новое правительство.

Итак, к концу июля появились признаки оживления массового протестного движения. И, как показало совещание 21–22 июля, оно коснулось и фронтовиков, которыми пугали и которые действительно подавляли «мятеж». Их симпатии к Советам были очевидны. С другой стороны, обилие «социалистов» в правительстве, оказавшемся, как трубила пресса, «левее всех предыдущих», создавало иллюзию, что угроза диктатуры миновала, что с демократией все в порядке, что кризисные для Советов дни миновали и «двоевластие» может возродиться вновь.

Все эти дни Ленин внимательно следит за событиями. Его точка зрения формулируется в статьях: «О конституционных иллюзиях», «Уроки революции», «Начало бонапартизма». В них речь о тех же «законах» революции, о которых он разговаривал с Шотманом и о которых позднее писал Милюков.

Февральская революция заявила свои требования: мир, хлеб, свобода. Это была воля большинства народа. Но Советы, призванные выразить эту волю, отдали власть буржуазному правительству. А оно вступило на путь обещаний и проволочек, не решая ни одной из насущных проблем. И пока «социалистические» вожди, вошедшие в правительство, купались «самовлюбленно в лучах министерской славы», буржуазия создавала свои «контрреволюционные организации… генералов и офицеров действующей армии». В июле они дали бой. И выиграли его, нанеся удар в решающем месте. Выиграли ценой того, что Россия была «на волосок от гражданской войны». Контрреволюция доказала, что в открытой схватке судьбы страны решает не «воля большинства», а «более организованное, более сознательное, лучше вооруженное меньшинство», за которым стоит сила «богатства, организации и знания». И сделала это «контрреволюционная военная шайка, действующая от имени “контрразведки”…»[722]

Полагать, что в таких условиях возможен «конституционный, правовой, нормальный порядок», было бы наивностью или хуже того – самообманом, боязнью «самопознания эсеров и меньшевиков». Конечно, если считать, как они, что демократия сводится к свободе «говорения», и не считать запрета левых газет, собраний и демонстраций, то особых ограничений не появилось. Соглашателям и теперь было дозволено – в стенах Таврического дворца – «сверкать, шуметь, пожинать лавры…». Но чего стоила свобода «говорения», если с тем, что было говорено, реальная власть не считалась[723].

Министр Федор Федорович Кокошкин, отчитываясь перед московскими кадетами, – не без ехидства – заметил: «За месяц нашей работы совершенно не было заметно влияния на нее Совдепа. Влияние левых партий не мешало работе правительства. За этот месяц на заседаниях совершенно не упоминалось о решениях Совдепа, и постановления правительства не применялись к ним». Об этом отчете Ленин, естественно, не знал, но он отметил, что такая «демократия» сможет просуществовать недолго. Решение проблем, стоявших перед страной, переместилось с арены мирного состязания противоборствующих сил на поле боя. Ибо цель буржуазии была очевидна: передача «власти, сначала военной, а потом и государственной вообще, в руки контрреволюционных командных верхов армии»[724].

Но это возможная перспектива. А в данный момент сложилось определенное равновесие сил, когда «буржуазия рвет и мечет против Советов, но она еще бессильна сразу разогнать их, а они уже бессильны… оказать серьезное сопротивление буржуазии». Это положение как раз и стало основой для политики бонапартизма: «лавирование опирающейся на военщину (на худшие элементы войска) государственной власти между двумя враждебными классами и силами, более или менее уравновешивающими друг друга». И задача революционных сил – «выбрать такую тактику и такую форму или такие формы организации», которые могли бы противостоять реализации планов контрреволюции. А для этого «надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контрреволюции». Ибо «в революционное время, – заключает Ленин, – недостаточно выявить “волю большинства”, – нет, надо оказаться сильнее в решающий момент в решающем месте, надо победить»[725].

Из указанных трех ленинских статей лишь «Начало бонапартизма», подвергавшееся редактированию, было опубликовано 29 июля в «Рабочем и Солдате». Статья «О конституционных иллюзиях» увидела свет 4 и 5 августа, а «Уроки революции» 30 и 31 августа, когда VI съезд давно закончил работу. И есть основания полагать, что у членов ЦК, находившихся на свободе, было явное намерение отправить Владимира Ильича в Финляндию, не дожидаясь начала съезда. Из Разлива Ленин и Зиновьев ушли не позднее 6 августа. А айвазовский рабочий Эмиль Кальске, участвовавший в данной операции, отмечает, что первоначально их отправка в Финляндию намечалась на 23–25 июля, т. е. за две недели до этого[726].

На сей счет есть и другое свидетельство. Дмитрий Иванович Лещенко – старый партийный работник, увлекался фотографией. Числа 12 июля ему передали сверток с париками и предупредили, что за ними зайдет женщина, которой, помимо париков, надо дать фотоаппарат и научить, как делать снимки для документов. Этой женщиной была Надежда Васильевна Полуян, но пришла она лишь 23 июля. До этого по поручению ЦК ей пришлось съездить в Гельсингфорс к Густаву Ровио и попросить подыскать надежную квартиру для Ленина и Зиновьева. 23-го, получив у Лещенко все необходимое и выслушав инструкцию по съемке, она уехала в Разлив.

Спустя «несколько дней» после этого визита, после начала съезда – вероятнее всего, 26 или 27 июля вечером – к Лещенко подошел Шотман: «Съемка не удалась», – сказал он и попросил немедленно выехать для фотографирования Владимира Ильича. Заехав домой и взяв аппарат, Дмитрий Иванович в сопровождении Шотмана поехал в Разлив. Там его передали сыну Емельянова и уже ночью на лодке доставили к шалашу.

Они проговорили с Владимиром Ильичем до самого рассвета о питерских делах и о съезде. Ленин передал ему для съезда какую-то рукопись. А когда взошло солнце, приступили к съемке. Но тут выяснилось, что света недостаточно, нужна выдержка и придется аппарат держать на груди. Однако, видоискатель – матовое стекло для наводки на фокус, находился у камеры сверху и смотреть в него можно было лишь сверху вниз. А при такой позиции лицо Ленина в объектив не попадало.

Тогда Владимир Ильич предложил: «А если я стану на колени, то тогда ведь мое лицо будет находиться как раз на одном уровне с объективом». Вот так и простоял он на коленях, пока Лещенко делал снимки.

Стать на колени для удобства фотосъемки Ленин мог. А вот уехать от Питера – после всей полученной информации – никак не мог. И вместо Финляндии, все эти две недели, как пишет Шотман, «Ленин был занят работами VI партийного съезда…» В 30—50-е годы исследователи выявили ряд косвенных подтверждений данного факта. Но существовали и прямые доказательства.

«Работой VI съезда нашей партии, происходившего в Петрограде полунелегально, Владимир Ильич руководил из нашего шалаша. Здесь набрасывались основные пункты важнейших резолюций VI съезда… За резолюциями приезжал, кажется, тов. Орджоникидзе». Это свидетельство Зиновьева[727]. Но поскольку упоминать эту фамилию по цензурным условиям было нельзя, как и сам факт пребывания его в Разливе вместе с Лениным, приходилось искать иные доказательства. И они, как увидим, были…

Итак, VI съезд открылся 26 июля (8 августа) на Выборгской стороне. 157 делегатов съезда с решающим голосом и 110 – с совещательным представляли 162 организации, действовавшие во всех крупнейших регионах страны. За три месяца, прошедшие после Апрельской конференции, численность партии возросла втрое и достигла примерно 240 тысяч. Средний возраст делегатов составил 29 лет. Группа «старейших» – от 40 лет и выше – была невелика: 7,6 %. Но и самых молодых – тех, кому не исполнилось и 25 – было не столь уж много – 17,5 %. По партийному стажу преобладали вступившие в партию накануне и во время Первой русской революции: 52,6 % (до 1905 года – 23,4 %), а в 1908–1914 годах – 34,5 %. Со стажем менее года было лишь четверо участников съезда.