Легенды и мифы Древнего Востока - Анна Овчинникова

Там Энкиду с упреком обратился к кедровой двери:

— Дверь из леса, лишенная разуменья,Чей рассудок не существует,Твое дерево славил я на двадцать часов пути в округе,Даже кедр вознесенный, что я видел в лесу Хумбабы,Редкостью не может с тобою сравниться.Семьдесят пять локтей шириной ты и двадцать четыре длиною…Но если бы знал я, о дверь, что ты мне путь заграждаешь,Что твоя красота украшает мою темницу,Я бы поднял топор и тебя расколол бы в щепы!

— Брось, Энкиду! — тронул его за плечо Гильгамеш. — Ты ведешь себя, как малый ребенок! Перестань понапрасну терзаться: сейчас мы принесем щедрые жертвы богам, и они успокоят твою смятенную душу. Эй, вы слышите, Ану, Элл и ль и Шамаш? К вам обращается царь Урука, потомок божественного Лугальбанды! Изгоните тревогу из сердца моего побратима, ниспошлите ему долгую жизнь — и я засыплю ваши алтари золотом, залью их душистым елеем! Слышите, боги? Вы меня слышите?!

Крик Гильгамеша прокатился громом над мирно спящим Уруком, и вдруг сверху гулко откликнулся лучезарный Шамаш, чьи лучи только что выглянули из-за края городской стены:

— Не трать, царь, понапрасну золота и елея! Приговор Эллиля ты ничем не отменишь!

Побледнев, друзья в ужасе переглянулись…

А потом Энкиду схватил себя за волосы и закричал протяжно и хрипло, как смертельно раненный зверь. Ударяя кулаком в двери храма, он осыпал страшными проклятиями охотника и блудницу, из-за которых он пришел в Урук, навстречу своей погибели!

— Я назначу тебе судьбу, блудница,Не изменится она в стране вовеки.Вот, я тебя проклинаю великим проклятьем,Дом твой будет разрушен силой проклятья,В дом разврата загонят тебя, как скотину!Пусть дорога станет твоим жилищем,Лишь под тенью стены найдешь ты отдых,И распутник, и пьяный твое тело измучатЗа то, что меня, Энкиду[122] , лишила ты силы,За то, что меня, Энкиду, увела из моей пустыни!

— Зачем же ты проклял блудницу, герой? — упрекнул с неба Шамаш. — Разве она когда-нибудь желала тебе зла? Разве она не кормила тебя хлебом, не поила сикерой? Благодаря этой женщине ты сделался человеком, благодаря ей повстречал своего побратима, а теперь обрек ее на страшные муки!

Энкиду понурил голову, раскаиваясь в слепой необузданности своего гнева. И хотя страшная боль уже вонзила в его грудь острые когти, он превозмог ее, чтобы взять назад проклятия в адрес блудницы:

— Убежавшая пусть возвратится, станет путь ее легким, Пусть любви ее просят князья и владыки, Вождь могучий развяжет над нею свой пояс, Одарит ее золотом и ляпис-лазурью!

Через силу договорив, Энкиду застонал и упал перед храмом Эн ли ля.

Гильгамеш бросился к другу, подхватил на руки, отнес во дворец, положил на мягкое ложе… Но не смог облегчить его страдания, и все заклинания знахарей и жрецов оказались бессильны.

День, и другой, и седьмой, и десятый терзала болезнь Энкиду, а Гильгамеш то метался от храма к храму, принося богам богатые жертвы, то сидел у постели друга. Но молчали боги, неблагоприятными оказывались результаты гаданий, и больному становилось все хуже и хуже.

На двенадцатый день Энкиду приподнялся на ложе, не увидел рядом Гильгамеша и хрипло позвал:

— Друг, почему ты меня покинул? Раньше ты делил со мной все радости и печали, а теперь ушел, оставил меня в несчастье… Видно, запах смерти тебе ненавистен! Только знай, и тебя не минует участь всех смертных, ведь ворота Иркаллы и для царей открыты!

— Что ты говоришь? — крикнул Гильгамеш, врываясь в спальню и кидаясь к постели больного. — Слушай, я только что был в храме Эл ли ля: половину золота из моих сокровищниц я сложил к его алтарю, а вторую половину пообещал принести, как только ты встанешь на ноги! Теперь владыка богов обязательно излечит тебя, вот увидишь…

— Но ведь Шамаш сказал, чтобы ты не тратил попусту золото, помнишь? Нет, Гильгамеш, не разоряй ради меня своих сокровищниц, это все равно не поможет, — прошептал Энкиду. — Лучше расскажи, что сейчас делается на воле…

— Там светит солнце, воздух пахнет весной, только все тоскуют по тебе и ждут твоего выздоровления. Слышишь? Весь люд Урука по тебе плачет; и заливаются тоскливым воем звери, с которыми ты когда-то бегал в степи; и роняют смолистые слезы кедры, меж которыми мы с тобой вместе бродили; и рыдает Евфрат, вспоминая, как мы черпали его светлую воду; и причитают жены и дети Кулаба, спасенные нами от быка Иштар; даже все блудницы прекратили свои забавы, даже танцовщицы отбросили в сторону бубны! С тех пор, как ты слег, в Уруке никто не смеется, не поет, не танцует — все только и ждут, когда ты встанешь с постели! Ну же, друг мой, вставай! Впереди у нас еще столько странствий, столько подвигов и приключений! Все дороги мира зовут нас — слышишь? Слышишь пение птиц и посвист вольного ветра?

Но Энкиду еле слышно ответил другу:

— Смерть покорила меня, я ныне бессилен.Боги любят тебя и сделают сильным,Славу твою возгласят все девы Урука…Сколько пространств мы с тобой обошли и равнинных,и горных,И я устал, и лежу, и больше не встану.Покрой меня пышной одеждой, какую мать твоя носит,Кудри смочи мои маслом кедра,Того, под которым от нашего гнева погиб Хумбаба.Тот, кто берег зверей пустыни,Тот, кто играл у воды со стадом,Никогда не сядет с тобою рядом,Никогда не напьется воды в Евфрате,Никогда не войдет в Урук блаженный!

Энкиду закрыл глаза, вытянулся на ложе и замер. Тронул Гильгамеш его грудь — и не услышал биения сердца. Схватил за руку — она не ответила на пожатие.

Тогда он упал на друга, как на невесту,Как рыкающий лев, он рванулся на друга,Как львица, детеныша которой убили,Он схватил его недвижное тело,Рвал одежду свою, проливал обильные слезы,Сбросил царские знаки, скорбя о его кончине.

Гильгамеш прибегал к колдовству и чарам, вновь и вновь молил богов вернуть Энкиду к жизни, не желая примириться с кончиной друга. Напрасно Шамаш убеждал царя Урука, что даже боги не могут вернуть умершего из Иркаллы, напрасно сам Эллиль снизошел до того, чтобы объяснить закон непреложности смерти упрямцу, день за днем нарушающему тишину его храма…

Гильгамеш ничего не желал слушать! Он запретил предавать тело Энкиду погребению, и его молитвы все больше походили на богохульства, а его неистовая скорбь — на безумие.

Весь люд Урука оплакивал смерть того, кто был общим любимцем, а горше всех плакала Нинсун — как об Энкиду, так и о своем безрассудном сыне.

Наконец, боясь, что Гильгамеш вот-вот и впрямь лишится рассудка, жрица решилась обратиться к богам с дерзновенной просьбой: пусть они позволят тени умершего ненадолго подняться на землю. Может, хоть Энкиду сумеет образумить своего друга? Нинсун пришла с этой просьбой в храм Эл ли ля, но верховный бог не откликнулся на молитву жрицы; она припала к кумиру Сина, но и тот не внял ее заклинаниям. Только добрый Эйя склонил слух к материнской мольбе и велел Нергалу, владыке мертвых, открыть ненадолго врата преисподней[123] .

И вот, как дыхание ледяного ветра, на землю вышла тень Энкиду и предстала перед Гильгамешем. Рванулся Гильгамеш к другу — но тут же понял, что перед ним лишь бесплотная оболочка… Однако он отчаянно обрадовался даже этой тени и засыпал умершего нетерпеливыми вопросами:

— Скажи мне, друг мой, скажи мне, друг мой,Скажи мне закон земли, который ты знаешь!

И голосом, похожим на далекое эхо, призрак отвечал побратиму:

— Не скажу я, друг мой, не скажу я!Если бы закон земли сказал я,Сел бы ты тогда и заплакал!— Что же? Пусть я сяду и заплачу!Скажи мне закон земли, который ты знаешь!— Голова, которой ты касался и которой радовался сердцем,Точно старую одежду, червь ее пожирает!Грудь, которой ты касался и которой радовался сердцем,Точно старый мешок, полна она пыли!Все тело мое пыли подобно!

… В царских покоях, откуда много дней доносились то плач, то крики, с некоторых пор наступила зловещая тишина, и не сразу несколько смельчаков отважились переступить порог комнаты скорби, где Гильгамеш столько времени оплакивал друга. Царь по-прежнему сидел над телом Энкиду, но молча и неподвижно…

Призвав на помощь всю свою храбрость, один из сановников робко обратился к Гильгамешу:

— Ты победил Хумбабу, хранителя кедров,Львов убивал ты в горных ущельях,Умертвил и быка, что спустился с неба.Почему ж твоя мощь погибла, почему же твой взор опущен,Сердце бьется так быстро, прорезают чело морщины,Грудь исполнена скорбью,И с лицом уходящего дальней дорогой лицо твое схоже?

И Гильгамеш, подняв на вопрошавшего пустые глаза, тихо ответил: