Chernovodie - Reshetko

… И чудится ему родная деревня, Лисий Мыс. Лежит он в полусне в жаркий июльский полдень. Приятно шумит осинник на свежем летнем ветерке. На стане позванивает посудой мать, она ворчливо переругивается с отцом. Иван ясно слышит голос матери и ответную воркотню отца. Но о чем они говорят, за что мать пилит отца, никак не может разобрать. Это его раздражает, он напрягает слух, но только отдаются где-то внутри родные голоса. Голоса доносятся все тише и тише…

И вот он уже совсем мальчишка. В ихний двор, верхом на лошади, въезжает знакомый киргиз; друг отца, живущий где-то в степи, за ним, связанные цугом, две вьючных лошади. Привязав коней к изгороди, он громким гортанным голосом здоровается. Иван тут же вертится вокруг коней. Гость, развьючивая лошадей, весело смеется. Усталые кони стоят, опустив головы, подставляя мокрые бока жаркому солнцу. Лохматый пес киргиза деловито обежал весь двор, заглянул в пригон, переполошив кур, обнюхал всю изгородь и пометил некоторые столбы, подняв заднюю ногу. И только после этого стал знакомиться с Иваном. Он обнюхал босые ноги мальчишки и, заглядывая ему в глаза, приветливо махал хвостом. Оскалив белые клыки, пес улыбается во всю широкую пасть. Ванька протянул руку, чтобы погладить нового друга. Радостно взвизгнув, собака встала на задние лапы и лизнула мальчишку в лицо, ткнув холодной пуговкой носа в щеку. Мальчишка звонко смеется, стараясь увернуться от собачьей ласки, а пес все тычет и тычет холодным носом в щеку…

Переваливаясь с боку на бок, неторопливо скользит Агафья на широких лыжах. За лыжницей – небольшие легкие нарты с поклажей. Следом, по набитой нартами стезе, осторожно бредет высоконогая, поджаристая собака. Она балансирует на узком следе от нарточного полоза и, сорвавшись с него, глубоко вязнет в рыхлом снегу. Собака беспомощно барахтается и с визгом снова выскакивает на твердый след.

Шумит где-то наверху непогода, носится по вершинам деревьев косматая вьюга, а внизу тишина, только мягко оседают между деревьями пушистые снежинки.

Агафья останавливается на короткое время, поджидая отставшую собаку.

– Че, Лыска, не нравица! Терпи, скоро в зимовье придем! – добродушно говорит тунгуска и озабоченно заканчивает: – Торопиться, Лыска, надо. Скоро савсем темно будет!

Угрюмый пес, тяжело поводя боками и вывалив язык, понимающе смотрит на хозяйку.

Агафья наваливается грудью на широкую лямку, которая привязана за оголовок нарты. Караван снова двинулся в путь. Легко и уверенно скользит по снегу тунгуска. Тихо шуршат лыжи, подбитые камусом, поскрипывают нарты, да нет-нет и взвизгнет барахтавшаяся в снегу ко всему привычная тунгусская лайка. Агафья неутомимо катит на лыжах, ее узкие раскосые глаза привычно обшаривают окружающую тайгу. Как свои пять пальцев знает она эти места.

Это ее родина. Здесь она родилась, здесь и охотится.

Агафья довольна сегодняшним днем: сдала пушнину в заготконтору, запаслась провиантом, взяла водки.

– Однако, мало товаров в заготконторе… – размышляет тунгуска. – У Залогина больше всего было! – Мысль ее бежит дальше: – Пошто его лавку закрыли? Кому она помешала? Пошто людей на Васюган пригнали? – Лыжница осторожно огибает бурелом, который белой горой возвышается перед ней. Обогнув его, она останавливается.

– Однако, лыжный след! – удивленно бормочет Агафья. Она опускается на колено, рассматривая припорошенную лыжню, и трогает след рукой: – Савсем свежий! – Агафья усиленно соображает: – Откуда след? Пошто здесь след?

Подбежал Лыска. Глянув на хозяйку, он ткнулся носом в лыжню. Недоуменно фыркнув, собака уставилась на хозяйку, словно спрашивая: «Кто здесь прошел?»

Агафья пожала плечами и, разглядывая лыжню, продолжала размышлять:

– Однако, мужик прошел – чижолый! След шибко глубокий и шагает широко… Не наш, на голицах идет. Однако, сосланный! Куда же он пошел?! – Агафья смотрит в ту сторону, куда ведет лыжня. – Там пустая тайга! – И тут ее осенило: – Однако, заблудился! – Охотница обеспокоенно посмотрела на собаку: – Помогать нато, Лыска! Самерзнет ночью… – она сбросила лямку, на которой тащила нарту с поклажей, и, ткнув рукавицей в след, приказала собаке: – Ищи, Лыска, ищи!

Пес ткнулся носом в лыжню, потом посмотрел на хозяйку укоризненными глазами: «Куда ты меня посылаешь? Видишь – снег какой глубокий».

Агафья неумолимо махнула рукой в ту сторону, где за деревьями скрылась лыжня, и строго повторила:

– Ищи, Лыска, ищи!

Умный пес весь напружинился и, глухо заворчав, прыгнул на лыжный след и сразу провалился в глубокий снег. Подобрав ноги, он стремительно распрямился, словно туго сжатая пружина. Так, судорожными прыжками, борясь о снегом, собака исчезла за деревьями.

Агафья аккуратно положила лямку на нарты поверх упакованной поклажи и налегке пошла следом за скрывшейся собакой. Прошло уже минут десять, как Агафья шла по следу лыжника, прислушиваясь, не залает ли где собака, но Лыска голоса не подавал. Только шумит верховой ветер да неотвратимо наступают вечерние сумерки.

– Скоро савсем стемнеет! – беспокоится тунгуска. – Однако, далеко ушел, собака догнать не может! – И тут, к радости, охотница наконец услышала грубый лай своей собаки. Агафья заторопилась.

Лыска все бухал грубо, размеренно.

Наконец Агафья увидела перед собой засыпанную кучу валежника, и крутящуюся возле нее свою собаку. Подбегая к завалу, она заметила скрюченную фигуру человека, припорошенную снегом.

– Ой-бой! – сокрушенно проговорила тунгуска. – Однако, савсем замерз! – Она быстро сбросила лыжи и, проваливаясь глубоко в снег, подошла к человеку. Обмела с тела снег и удивленно проговорила: – Однако, Ванька! – Агафья узнала покосника, который с завистью брал в руки ее ружье. Она взяла замерзающего за руку, рука свободно поднималась и опускалась. «Однако, живой!» – с надеждой подумала Агафья. Опустившись на колени, она тщательно обмела Ивану лицо. Глаза у него были закрыты. Лыска, повизгивая, тыкался носом в щеку Кужелева. Агафья энергично тряхнула за плечи Ивана. У того безвольно качнулась голова, но он не открывал глаз. Тогда Агафья сняла рукавицы и стала бить замерзающего по щекам, приговаривая:

– Вставай, Ванька, вставай! Савсем замерзнешь! – она чувствовала теплой ладонью каменно-льдистую холодность щеки. «Поморозил лицо!» – с беспокойством подумала спасительница, рассматривая в сгущавшихся сумерках мертвенную белизну щеки.

Она набрала в горсть снега и стала растирать лицо.

Иван невнятно замычал, а Агафья все растирала ему обмороженные щеки.

Наконец очнувшийся Иван открыл глаза, уворачиваясь от настойчивых цепких рук. Болезненно саднила щека. Застонав, Иван с трудом проговорил одеревеневшими губами:

– Пусти, больно!

– Терпи, паря, терпи! – приговаривала тунгуска, продолжая растирать лицо Ивану.

Кужелев вырвался из цепких женских рук и с мучительным стоном невнятно прохрипел:

– Пусти, говорят, больно!

Агафья полой куртки из тонкой оленьей замши насухо вытерла лицо Кужелеву. Потом, вдруг вспомнив, сунула руку за пазуху, вытащила початую бутылку водки. Зубами вырвала бумажную затычку и протянула Ивану:

– На, выпей!

Кужелев отвернул лицо:

– Не хочу… Дай поспать… Устал я…

Агафья крепко прижала голову пострадавшего рукой и, запрокинув ее, насильно сунула бутылочное горлышко в рот. Иван судорожно проглотил один глоток, второй, третий…

– Пей, пей! – повторяла тунгуска. – Шибко хорошо будет!

Отвыкший от спиртного, Иван поперхнулся от обжигающей горло жидкости. Он почувствовал, как водка колом встала в желудке. И затем, словно лед на горячей плите, стала быстро таять, рассасываясь живительным теплом по всему телу, запульсировала горячей болью в пальцах онемевших ног.

Агафья выпрямилась и, довольно поглядывая на сидящего в снегу человека, сама пригубила бутылку, сделав несколько крупных глотков.

– Шибко хороший огненный вода! – она заткнула бутылку и бережно спрятала ее назад за пазуху. – Пойдем, паря, скоро ночь; савсем плохо будет! – заторопилась Агафья, надевая лыжи.

Лыска крутился вокруг Ивана, старательно обнюхивая пимы охотника.

– Пойдем! – настойчиво тормошила невольного спутника Агафья. Иван сделал первый неуверенный шаг.

– Так, так! – подбадривала тунгуска. – Харашо. Тут не шибко далеко. Скоро Нюролька будит. Там – карамушка. Там – печка. Там тепло. Ночью шибко худо в тайге! – постоянно приговаривала Агафья, не давая покоя медленно шагавшему за ней человеку.

Иван с трудом справлялся с закоченевшим телом. Каждый шаг болезненно отдавался в суставах, нудная тупая боль противно грызла пальцы на руках и ногах. С большим трудом он доплелся до нарты и со стоном опустился на пушистую оленью шкуру, укрывавшую поклажу.

Агафья задумчиво смотрела на беспомощную фигуру спутника, смутно черневшую в наступающих вечерних сумерках, на небо, где редко проблескивали первые вечерние звезды. Изредка перекрываемые низко плывущими облаками, они, казалось, подмигивали женщине, подбадривая ее.