Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А чего тогда бросил? Если тебе так нравилось?
– Не знаю. Может, обнаружил, что я это умею, понял это, и мне захотелось делать что-то, чего я не умею. И еще там ты теряешь индивидуальность. Я поговорил тогда с командиром, сказал, что не хочу становиться стадной овцой, и он ответил, что быть ведомым – не самое худшее, хуже всего – это место, куда тебя поведут. И был, в сущности, прав. Но решающий момент наступил, когда я увидел устав. Тогда я понял, что кому-то всегда будет известно, где именно я нахожусь. А это меня не устраивало. Поэтому я бросил учебу и сознательно пошел в отказ.
– Ты? Пошел в отказ?
– Да. Но тем не менее мне нравится топот марширующих сапог.
Самому мне и в голову не приходило, что армию можно любить, – она воплощала все, чего я не принимал. Войны, насилие, авторитеты, власть. Я был пацифистом, но несчастным, а он, милитарист, – счастливым. Поди пойми, кто прав. Еще Гейр рассказал, как однажды утром шел с девушкой, к которой давно питал нежные чувства, солнце поднималось над пустым городом, они, держась за руки, шли по парку, направляясь домой к Гейру, где у него был огромный водяной матрас, – момент во всех отношениях прекрасный. Рассказал обо всем, что изучал на социальной антропологии, и смеялся над некоторыми причудливыми ритуалами. Надо мной он тоже смеялся, но так, что меня это не оскорбляло, наоборот, я тоже вдруг стал смеяться над собой. Я решил, что у меня появился новый друг. Так оно и оказалось, правда, ненадолго, потому что затем Гейр признался, что в начале осени переезжает в Упсалу. Я огорчился, однако ничего не сказал. «Фектерлофтет» закрывался, мы порядком напились и пошли по ночным клубам, закончив в «Шлактерие», традиционном финишном пункте бергенских ночей, и, возбужденный видом светлого неба и веселых людей, наводнивших улицы в начале июня, я предложил навестить Ингвиль, чтобы Гейр увидел ее собственными глазами, а я поделился бы своими мыслями о ней. Гейр согласился, мы двинулись по Нюгордсгатен, мне вдруг стукнуло в голову, что в гости с пустыми руками не ходят, я метнулся к клумбам возле Григхаллена и принялся выдергивать рододендрон, свежераспустившийся, красивый, выдрал его и дождался, когда Гейр выдерет свой. После мы перешли дорогу, я подобрал несколько камушков и стал кидать их ей в окно. Было часа четыре, может, полпятого утра. Ингвиль открыла окно, сперва не хотела нас впускать, но я умолял, и она сказала – ладно, я сейчас спущусь. Едва она открыла дверь, как из-за угла вывернула полицейская машина и остановилась возле нас. Из нее вышел полицейский, Ингвиль скрылась за дверью, полицейский спросил, чем это мы занимаемся, я ответил, что мы пришли подарить этой молодой женщине цветы, но сейчас я понимаю, что мы это зря, мы сорвали их возле Григхаллена, вот только корни-то еще целые, видите, мы сбегаем посадим их обратно, и они приживутся. Ладно, сказал полицейский, и когда мы вернулись сажать кусты, машина поехала следом, они дождались, пока мы закончим, и укатили.
– Повезло нам, – сказал я.
– Повезло? Полиция приехала!
– Вот именно – могли бы оштрафовать или в вытрезвитель посадить. Ладно, пошли.
– Кажется, до меня дошло, – сказал Гейр, – ты хочешь обратно к Ингвиль?
– Ага. Пошли.
Он покачал головой, но пошел. Я кидал в окно камушки, но на этот раз она не открыла, Гейр тащил меня прочь, ему хотелось домой, я сказал, чтобы он шел один, я пока ложиться не хочу. Когда он ушел, я отправился через Хёйден до Мёленприса, подергал дверцы машин, заглянул во дворы, поискал непристегнутые велосипеды, уселся на крыльце покурить, близилось утро, солнце уже показало краешек. Я подошел к телефонной будке возле футбольного поля и позвонил в дом, где жила Ингвиль. Услышав в трубке мужской голос, я попросил позвать Ингвиль к телефону; ты вообще знаешь, сколько времени сейчас, спросил он, она спит, все спят, не звони сюда ночью, я кладу трубку. Я несколько раз ударил трубкой о телефон, но тот не сломался, я вышел и пнул красную телефонную будку ногой.
И тут рядом нарисовалась еще одна полицейская машина!
Она остановилась возле меня, стекло опустилось, и полицейский спросил, что я такое делаю. Я сказал, что очень расстроен, потому что накануне вечером расстался с девушкой, вот я и пинаю телефонную будку, простите, больше не повторится.
– Иди-ка домой и проспись.
– Хорошо.
– Давай, вперед. Я прослежу.
Я поплелся к «Хюлену», а они следили за мной из машины. Когда я повернул за угол, они поехали следом и отстали лишь после того, как я вошел в парк.
* * *
Когда я проснулся, меня раздирали страх и стыд. Я готов был встать посреди комнаты и заорать, я так ничего и не усвоил, снова оказался в том же месте, вне контроля и вне границ, где может случиться все что угодно. Из меня рвался вопль, но он стихнет. Надо или перетерпеть, или с кем-нибудь поговорить. Это его ослабит и приглушит. Я спустился к Мортену, и тот, развалившись на диване, выслушал меня, внешне он полностью переменился, больше не носил лоферы и красную кожаную куртку и юриспруденцию не изучал, теперь он заделался студентом-гуманитарием и обзавелся всеми подобающими атрибутами – черными брюками, черными футболками, черными ботинками, кольцом в ухе и пластинками Raga Rockers. В них он здорово поднаторел и нередко в завершение дискуссии отсылал к одному из их альбомов, «Maskiner i Nirvana»: «Мы все машины в нирване, Карл Уве, мы машины в нирване».
На следующий день я получил письмо из издательства «Каппелен». Открыл я его не сразу, а вообразил, что это своего рода кот Шредингера: пока я не вскрою конверт и не прочитаю, что в письме, я могу в равной мере считать себя принятым или отвергнутым. Конверт пролежал на столе все утро, я время от времени поглядывал на него, а когда ходил в магазин, только про письмо и думал, наконец около четырех я не выдержал и вскрыл его.
Разумеется. Отказ.
Этого я и ожидал, и тем не менее разочарование оказалось настолько сильным, что оставаться в одиночестве было невыносимо. Я спустился к Мортену, но его не было дома. Подумал про Юна Улава, однако демонстрировать ему поражение не хотелось. И Ингве тоже. Я вспомнил про Гейра – до него всего несколько минут ходу – и подался к нему.
