Нежность волков - Стеф Пенни

Фрэнсис встал в полном отчаянии. Он не хотел, чтобы Лоран увидел его плачущим. Но и просто уйти он не мог.

— Ты не знаешь, что говоришь, — спокойно, как мог, проговорил он. — Я в этом уверен. Это такая же ерунда, как твои россказни о походах в бордель и разбросанных по всему свету детях и… все такое. Я же вижу, как ты на меня смотришь…

— Ах, mon Dieu![14] Кто же на тебя так не смотрит? Ты самое прекрасное существо из всех, кого я видел. Но ты долбаный глупый ребенок. Ты мне надоел. И я женат.

Фрэнсис застыл, совершенно ошеломленный, не в состоянии ни поверить, ни что-нибудь ответить.

— Ты лжешь, — наконец выдавил из себя он.

Лоран устало смотрел на него, так, словно, произнеся эти слова, от чего-то освободился.

— Нет, это правда, mon ami[15].

Фрэнсис почувствовал, как у него вдребезги разбивается сердце. Он удивлялся, почему не падает, не теряет сознание, ведь боль была невыносимой. Он повернулся и пошел прочь от хижины, пересек одно из отцовских полей и оказался в лесу. Он побежал, и неровное прерывистое дыхание скрывало рвущиеся из него рыдания. Через какое-то время он остановился, встал на колени перед громадной сосной и стал биться головой о корень. Он не знал, как долго там оставался, возможно, оглушенный, радуясь боли, подавляющей другие, более страшные мучения.

Лоран отыскал его почти затемно. Он выследил его, словно одного из своих раненых волков, повторив весь беспорядочный путь сквозь кустарники. Здесь он склонился над Фрэнсисом и взял его на руки, трогал рану на лбу, шептал извинения, и на щеках его блестели слезы.

Короче, думал Фрэнсис после того вечера, он победил. Пусть Лоран был женат, пусть у него был сын; все это в прошлом и сейчас не имеет для них никакого значения. Но все же Лоран сопротивлялся попыткам Фрэнсиса припереть его к стенке и выяснить отношения. По правде говоря, он просто не хотел, чтобы Фрэнсис что-либо менял в его жизни, не хотел, чтобы тот стал для него чем-то большим, нежели случайное развлечение. Неровным, дрожащим голосом Фрэнсис обвинял Лорана в том, что тому наплевать на него. Лоран, грубо, без обиняков, соглашался.

И пошло́, и пошло́. Одни и те же разговоры повторялись с незначительными, бессмысленными вариациями на протяжении множества летних вечеров. Фрэнсис спрашивал себя, как долго он сможет выносить эту изощренную пытку, но отказаться от нее был не в состоянии. В присутствии Лорана он старался выглядеть легкомысленным и беззаботным, но не слишком в этом преуспевал. В глубине души он понимал, что рано или поздно Лоран совсем его оттолкнет. Но подобно мотыльку, летящему на пламя свечи, он не мог удержаться от посещений хижины, хотя Лорана там не было все чаще и чаще. Он не понимал, как могли так сильно измениться чувства Лорана, в то время как его только усиливались.

А затем каким-то образом узнал отец.

Это не явилось следствием некоего катастрофического происшествия. Отец будто долго складывал по кусочкам мозаику, терпеливо наблюдая и накапливая фрагменты, пока наконец не сложилась ясная картина. Были случаи, когда Фрэнсис возвращался, а родители уже проснулись, так что приходилось бормотать что-то неубедительное насчет утренней прогулки. Однажды отец пришел к Лорану и застал там Фрэнсиса, пришлось делать вид, будто он учится резать по дереву. Возможно, именно тогда отец все понял, хотя никак этого не показал. Или это случилось в другой раз, когда Фрэнсис опрометчиво заявил, что оставался ночевать у Иды. Отец чуть приподнял брови, но ничего не сказал. Тогда Фрэнсис в панике придумал предлог, бросился к дому Притти и отыскал Иду. Ей он тоже не знал, что сказать, но выдумал историю, что якобы напился в Колфилде и хочет скрыть это от родителей. У нее было каменное лицо, и хотя она согласно кивнула, но не сводила с него скорбных глаз, и ему было стыдно.

Когда бы это ни произошло, но отец, который давно уже с трудом находил общий язык с Фрэнсисом — а близки они никогда не были, — стал вовсе невыносим. Прямо он так ничего и не сказал, но при разговоре отводил глаза, а обращался только с приказами сделать ту или иную работу или призывами исправить поведение. Казалось, он относится к сыну с холодным, иссушающим презрением; он словно бы с трудом терпел его присутствие в доме. Порой Фрэнсис, сидя за столом в зоне холода между матерью и отцом, ощущал, как к горлу подступает переполняющая его тошнота. Однажды, беседуя о чем-то с матерью, он поймал взгляд отца и не увидел там ничего, кроме холодной непримиримой ярости.

Его удивляло, почему отец, судя по всему, не счел нужным поделиться своим открытием с матерью. Она явно чувствовала охлаждение между отцом и сыном, и это огорчало ее, однако сама никак своего отношения к нему не изменила, то есть оставалась все той же раздражительной несчастной женщиной, какой он помнил ее всю жизнь.

Это было в конце октября. Фрэнсис много раз давал себе клятву не возвращаться к Лорану, но так и не смог сдержать ее. В тот вечер он застал его дома, и немного погодя они начали свои долгие болезненные препирательства, снова и снова повторяя сказанное уже не раз. В такие минуты Фрэнсис ненавидел себя, но остановиться не мог. Иногда, оставшись один, он воображал себе, как уходит с гордо поднятой головой, но, оказавшись на кухне Лорана, глядя ему в лицо — помятое, небритое, грубое, — ощущал только безумное желание броситься к его ногам, умолять его, обливаясь слезами; убить себя; как угодно прекратить эту муку. Убить Лорана.

— Не я пришел к тебе, помнишь? — охрипшим голосом выкрикивал Фрэнсис, как уже много раз прежде. — Я не просил об этом! Ты сделал меня таким… Ты!

— И я бы желал, чтобы глаза мои никогда на тебя не глядели. Господи, как ты мне надоел! — А потом Лоран сказал: — Во всяком случае, это уже неважно. Я уезжаю. Надолго. Не знаю, когда вернусь.

Фрэнсис недоверчиво уставился на него:

— Прекрасно. Говори, что хочешь.

— Я уезжаю на следующей неделе.

Маска гнева упала с лица Лорана, и Фрэнсисом овладело леденящее, мучительное чувство: это правда. Лоран отвернулся, чем-то занявшись.

— Может, хоть тогда ты придешь в себя, а? Найди себе красивую девчонку.

Фрэнсис с трудом сдерживал слезы. Все тело его охватила лихорадочная слабость. Лоран уезжает. Все кончено. Он не понимал, как можно испытывать такую боль и оставаться живым.

— Эй, не вешай носа. Ты действительно славный малый.

Лоран увидел его лицо и притворялся добреньким. Это хуже самой непристойной брани и резких замечаний.

— Пожалуйста. — Фрэнсис сам не знал, что собирается сказать. — Пожалуйста, не говори этого сейчас. Просто уезжай, в любое время, но не говори этого сейчас. Пусть все продолжается, пока…

Возможно, Лоран тоже устал, а потому просто пожал плечами и улыбнулся. Фрэнсис подошел и обнял его. Лоран похлопал его по спине, скорее по-отцовски, нежели как-нибудь еще. Фрэнсис вцепился в него, желая найти в себе силы уйти и еще больше желая вернуться в лето прошлого года, ушедшее навсегда.

«Мой любимый, которому я осточертел до смерти».

Он остался в ту ночь, но так и не заснул, прислушиваясь к дыханию лежащего рядом Лорана. Он ухитрился встать и одеться, не разбудив его, хотя, прежде чем уйти, наклонился и нежно поцеловал его в щеку. Лоран не проснулся или сделал вид, что спит.

А потом, две недели спустя, Фрэнсис стоял в темной хижине и глядел на теплую пустую оболочку, лежащую на кровати.

И помоги ему Бог, если второй его мыслью не было: «О, любовь моя, ты не можешь оставить меня сейчас».

ПАГУБНОСТЬ ДОЛГИХ РАЗДУМИЙ

~~~

Давным-давно, когда Стеррок искал Эми и Еву Сетон, он сидел в баре, очень похожем на этот, и потягивал пунш с виски в обществе молодого человека, с которым только что познакомился. Прежде он уже слышал о Каонвесе, и ему польстило желание индейца встретиться с ним. Каонвес оказался высоким эффектным могавком, пытавшимся пробить себе дорогу в журналистике. Несмотря на ум и талант, он оказался зажат между двумя мирами и, казалось, не мог определить свое место в этой жизни. Это явствовало даже из его одежды, в тот раз во всем следующей моде — визитка, цилиндр, башмаки с пуговицами и тому подобное. Его вполне можно было назвать щеголем. Но в последующие встречи он то облачался в оленьи шкуры, то носил чудной гибрид обоих стилей. Язык его также колебался между гладким английским просвещенного человека — как при первой встрече — и высокопарной манерой речи, которую он, похоже, ощущал более «индейской»; все зависело от того, с кем он общался. Стеррок был рад поболтать о журналистике, но вдобавок надеялся, что этот человек окажется полезным в его расследовании. У Каонвеса была масса знакомых, он постоянно находился в разъездах, беседуя с людьми, — в общем, был из тех, кого в правительстве Торонто называют смутьянами. Поскольку Стеррок тоже относился к смутьянам, они отлично поладили.