Дезертир - Евгений Токтаев

Потянулись дни. Фракийская речь Квинта становилась все чище, мышцы все крепче. С календарем сориентироваться пока не получалось, но в один прекрасный день Север решил, что уже наступил месяц, открывающий весну[108]. Деревья наливались соками, распускались почки. Отцвели подснежники. Распушились сережки вербы. Лес окончательно стряхнул с себя сонное оцепенение.

Ольха, глядя на Квинта, все чаще становилась задумчива, а его продолжало мучить любопытство. В доме две кровати. Множество мужских вещей, но ни следа мужчины. И вот однажды, воспользовавшись отлучкой хозяйки, он заглянул в большой сундук, стоявший возле ее постели.

Там лежали красивые, расшитые узорами платья, обувь. На глаза попались пара серебряных браслетов. Север хотел уже закрыть крышку, когда взгляд его упал на кожаный цилиндр, похожий на футляр для свитков. Он взял его, открыл. Так и есть. Внутри, туго свернутые, лежали несколько папирусов. Квинт развернул один и прочитал заглавие, написанное по-эллински:

"О причинах растений. Сочинение Тиртама из Эреса"[109].

Квинт разинул рот от удивления. Обнаружить подобную книгу в варварской глуши было все одно, что встретить в лесу говорящего медведя. Весьма продолжительное время лишенный удовольствия, которое прежде доставляло ему чтение, он утонул в книге и не заметил, как появилась хозяйка.

– Ты что делаешь?! – возмутилась она, – положи на место!

– Прости, – пролепетал Квинт, – я не сдержался.

– Вот спасибо мне, за то, что вожусь с этим засранцем! – бушевала Ольха, – сто раз зарекалась, а все одно – дура дурой! Слышь, парень, коли ты оклемался, давай, утречком выметайся отсюдова. Хватит, загостился. И не благодари, отблагодарил уж.

Квинт сидел, как пришибленный.

– Прости...

Ольха одарила его испепеляющим взглядом и выбежала из дома. Квинт, совершенно сбитый с толку ее поведением, положил свиток на место, лег в постель. Долго смотрел на низки ягод, висящие под крышей, раздумывая, как успокоить девушку. Незаметно уснул. Когда вернулась хозяйка, он не слышал.

За ночь Ольха не успокоилась. Поутру заявила:

– Уходи.

– Куда я пойду? – сонно пробормотал Квинт, сев в постели.

– Покажу дорогу. Доковыляешь до своих. И не вздумай возвращаться. Забудь обо мне. Ты мне ничего не должен.

– Да что с тобой случилось? Какая муха укусила? Да, я виноват, что без спросу полез в твои вещи, но сама посуди, ты знаешь каждую рану, каждый шрам на моем теле. Да что шрам – каждый волосок. А я о тебе ничего не знаю. Кто ты? Почему живешь совсем одна? Неужели ты подумала, что после всего добра, что сделала для меня, я смогу чем-то навредить тебе?

– Ничего я не подумала, – огрызнулась Ольха, – кроме того, что я наивная дура. Давай, топай.

– Никуда я не пойду, – сказал Квинт и снова лег.

Хозяйка опешила от такой наглости.

– Ах ты... Спарт, а ну-ка, стащи его.

Пес недоуменно посмотрел на хозяйку, пару раз вильнул хвостом, но никуда не пошел. Уселся и высунул язык.

– Спарт! Ты что? – изумилась Ольха.

Пес негромко гавкнул, всем своим видом выражая явное несогласие с решением хозяйки.

– Предатель!

Хлопнула дверь.

Пес посмотрел на Квинта.

– Она вернется, Спарт. Она напугана и плохо соображает, что делает и говорит. Знать бы только, что ее так испугало...

Хозяйка действительно скоро вернулась, но с Квинтом в тот день больше не разговаривала, старательно делая вид, что его вообще нет.

На рассвете Квинт молча взял лук со стрелами и ушел в лес. Спарт к немалому удивлению Ольхи, увязался за ним. Около полудня они вернулись. Север тащил на плечах косулю.

Ольха сердито поинтересовалась, испросил ли он прощения у Сабазия за отнятую жизнь. Квинт ответил отрицательно, и хозяйка, обругав его дураком, удалилась. При этом так резко повернулась, что светлая толстая коса хлестнула охотника по лицу.

Квинт не смутился. Он ушел в лес и на следующий день. Всюду по пятам за ним бегал Спарт. Ольха следила за псом с недоумением. Пару раз он надолго замирал, поднимал голову, тревожно принюхивался. Ольха, у которой в голове путались мысли от неопределенности дальнейшего существования бок о бок с римлянином, не придала этому значения, мало ли какого зверя учуял. Тут всякой живности полно. Квинт озабоченности Спарта и вовсе не заметил. А зря...

Выдержав пять дней безмолвного противостояния, девушка сдалась. Поздно вечером, когда уже пора было ложиться спать, она не спешила гасить лучину. Села на край постели Квинта.

– Мой дед, Даор, говорил мне, чтобы я не связывалась с людьми из долин. Он от них мало видел добра и благодарности. Умирая, наказывал мне избегать их. Говорил, что буду лечить – спасибо не скажут, а случится падеж скотины или роженица какая помрет – обвинят в колдовстве. Его во всех окрестных селениях ведуном считали, он кости вправлял, травами лечил лучше многих древних бабок-травниц. Наложением рук боль унимал. За его помощью издалека люди приходили. Но не любили его.

– Почему? – прошептал Квинт.

– Непростой был. Тяжелый. За словом в карман не лез. Смотрел так, словно насквозь видел. В разговоре, случалось, о человеке такое угадывал, в чем тот даже себе признаться не желал. Была и другая причина для неприязни, – Ольха сделала небольшую паузу, – боялись его. И про себя я слышала, что, дескать, внучка Даора – ведьма. Девка лесная, с волками обнимается. Ну какой из Спарта волк? Он и не серый вовсе.

– В родителях у него точно волк ходил, – уверенно заявил Квинт, – или мамаша – волчица.

– Мамаша, – подтвердила Ольха, – кобеля сманила. Дед с одним охотником потом нашли логово. Спарт совсем махоньким щеночком был.

– Стало быть, ты испугалась, что я, увидев этот свиток, заподозрю тебя в колдовстве и расскажу кому?

Ольха, не глядя на него, шмыгнула носом и кивнула.

– Какое тут ведовство? Это книга Теофраста. Его эллины знатоком растений считают. Он два трактата о них написал.

– Я знаю, – буркнула Ольха.

– Дед тебя эллинскому языку обучил?

– Да. По этой книге, которую ты нашел. Я и читать умею и писать. Все время спрашивала деда, зачем мне это, а он сердился и ругался. Но умирая, наказал не показывать никому свои знания и эти книги. Мол, мало ли, что у коматов на уме случится. Люди боятся того, чего не понимают.

– Признаться, я удивлен. Мне в Македонии приходилось слышать, что фракийцы очень почитают своего бога-целителя Дипойта и весьма сведущи в искусстве врачевания. Даже эллины признают их первенство.

– На востоке, у одрисов, может и так...

Некоторое время они молчали, потом Квинт осторожно спросил.

– А родители твои? Тоже умерли?

Ольха вздохнула.

– Непросто тут все. Дед не местный. Молосс он. Бежал от чего-то из родных мест с женой и дочерью. Что там, на родине его приключилось, не рассказывал никогда, а если я расспрашивала, мрачным становился, неразговорчивым. Жена его, бабка моя, вскоре умерла. Остался он с дочерью. Жил в ту пору среди людей. Как-то через село на торг в земли хаонов ехали скордиски, люди с севера. Высокие, светловолосые. Вожаку их сильно приглянулась дедова дочь. Возжелал он ее выше мочи, но взять не решился, поскольку был в чужой земле с малым числом воинов. Он деду за нее выкуп предложил, но тот отказал.

Ольха замолчала.

– А что было потом? – прошептал Квинт.

– Через год скордиски пришли в набег большой ратью. Тарабосты собрали ополчение, дед тоже ушел, а дочь вручил заботам старейшины с которым водил дружбу. Вышло так, что малые отряды скордисков просочились, не встретившись с войском тарабостов, и принялись разорять оставшиеся без мужчин-защитников села. Тот самый вожак нагрянул. Так ему хотелось дедову дочь, что он пообещал жителям села не трогать их, пусть только выдадут женщину. Старейшина рассудил, что в том будет меньшее зло, чем стольким людям умирать из-за красивой бабы. И выдал...

Дальнейшее Квинт в общих чертах угадал прежде, чем Ольха рассказала.

Даор друга своего убил, а селян проклял. Ушел, два года отсутствовал, а потом вернулся. Он нес на руках годовалую девочку со светлыми волосами и вел в поводу коня с волокушей. На волокуше лежала молодая женщина. Она была при смерти. Тут и умерла.

Ольха молча смотрела на мерцающий огонек лучины. Квинт не торопил ее.

– Я, конечно, ничего этого не помню, но дедово проклятие сбылось. Захирело то село. А дед ушел от людей в лес. Проклятие его помнили и боялись. Приходили за помощью, когда сильно припекало. И втайне ненавидели.

– Когда он умер?

– Два года назад.

– Отчего?

– Простудился зимой и сгорел. Не смогла я его выходить, старый он уже был. Видать срок Сабазием отпущенный вышел. Я с тех пор почти не встречалась с людьми. Думала, вспомнят обо мне, будут мстить. Деда они очень боялись, а я кто? Девчонка сопливая.