Дезертир - Евгений Токтаев

Нет, он не вернется. Сулланцы плюнут ему в спину обвинением – предатель, дезертир, но его совесть чиста. Он не предавал своих.

Не предавал, Квинт? Вернешься под знамена Сертория? А Сулла развяжет гражданскую войну и тебе запросто выпадет возможность скрестить меч с тем же Лапой. Вернуть должок. Как тебе такое?

Квинт сжал зубы, потер пальцами виски.

Не выбраться тебе, Квинт Север, из нужника, не перемазавшись в дерьме. Давай, расскажи сам себе, что, мол, еще бабушка надвое сказала, какая судьба кому выпадет. Не предавал...

Разболелась голова и Квинт попытался подумать о чем-нибудь более приятном. Не получилось. Он продолжал размышлять над создавшимся положением, прикидывать варианты своих действий, когда встанет на ноги. Он уже не сомневался, что худшее позади, и скоро пойдет на поправку.

"Нужно добраться до Диррахия, там наши помогут вернуться в Италию".

Год назад в этом важнейшем городе заправляли марианцы. Насколько Северу было известно, Сулла еще не прибрал его к рукам. Более того, в начале января в Диррахий прибыл новый наместник Иллирии, пропретор Сципион Азиатик, тот самый, который гонял скордисков. Убежденный противник Суллы и один из военачальников марианской партии. Правда, о его назначении Квинт еще не знал.

Диррахий недалеко. Нужно дня три идти на юг до Гераклеи и Эгнатиевой дороги. А по ней легионы марианцев топали между этими двумя городами семь дней.

То есть, всего дней десять и он будет среди своих. Правда, для этого надо еще встать на ноги.

Эти рассуждения придали Квинту сил, и когда Ольха помогала ему приподняться в постели, чтобы поесть, он довольно бодро ерзал, помогая ей и демонстрируя, что поправляется.

Девушка подложила ему за спину свернутую медвежью шкуру. И откуда она у нее? Не сама же на косолапого ходила. Квинт встречал женщин, которые были способны голыми руками оторвать хобот "луканской корове"[105], но Ольха с виду девчонка совсем. Должен быть тут мужчина, но на глаза почему-то не показывается.

Девушка накинула на грудь центуриона тряпицу и сунула в руки горячий горшок.

– Зетрайя, – сказала она и тут же повторила по-гречески, – хитра, горшок.

Квинт кивнул. Ольха выловила деревянной ложкой кусок мяса.

– Гентон. Мясо, – с этими словами она сунула ложку Северу в рот.

Он попытался протестовать.

– Я сам.

– Сам, – передразнила Ольха, и повторила уже не раз слышанное им присловье, – си кенквос.

– Что это значит?

– Как ребенок.

Пока Квинт жевал, девушка скрестила руки над головой и сказала:

– Брентас. Олень.

– Ты сама его добыла? – спросил Квинт.

Ольха кивнула и сунула ему в рот вторую ложку.

Так и пошло. Девушка учила его своему языку, а он подсказывал ей греческие слова, которые она не могла вспомнить. Квинт удивлялся, откуда она вообще знает койне[106]. Ближники тарабоста Девнета, бывшего владельца Браддавы, говорили по-эллински, но землепашцы-коматы, с которыми Квинту довелось общаться, такими познаниями не отличались. Откуда так хорошо знает этот язык девушка, живущая в глуши, вдали от людей? Он спрашивал ее об этом, но она отмалчивалась.

Квинт совсем упустил из виду, что даже не назвал Ольхе свое имя, но это ее, похоже, нисколько не смущало. Звать Квинта не приходилось, он все еще не мог ходить и пролеживал бока, а учитывая собственную замкнутость девушки, неудивительно, что она не просила от него того, чем не собиралась делиться сама.

В один из дней он поинтересовался, не искал ли его кто-нибудь. Она ответила отрицательно.

– Неужели у тебя тут вообще люди не появляется?

Ольха заметно напряглась, ответила по своему обыкновению уклончиво.

– Может и появляется...

Прошло несколько дней. Квинт почувствовал себя лучше и попытался встать с постели. Ноги слушались плохо. Ольха периодически ворочала его, чтобы не было пролежней, но мышцы все равно ослабли и затекли неимоверно. Он заново учился ходить. По паре шажков по комнате. Ольха притащила ему пару палок и Квинт соорудил себе костыли.

Та одежда, в которой Ольха нашла его, была вся изодрана и перепачкана кровью. Девушка не стала чинить ее и стирать. Сожгла. А Квинту выдала другую. Мужскую рубаху, штаны, безрукавку из волчьей шкуры. Когда он спросил, чье это, лишь покачала головой – одевай, мол, без разговоров.

За несколько дней до наступления Нового года[107] центурион, наконец-то, выполз из дома. И сразу замер, как громом пораженный звуками и запахами весны. Свежий ветерок обдувал изможденное лицо, слух ласкала капель, возвещающая о бегстве зимы. Пели птицы. В ослепительно синем безоблачном небе сиял солнечный диск, слепил привыкшие к полумраку глаза. Квинт прищурился, блаженно улыбаясь, подставил лицо солнцу и задышал полной грудью.

На поляне возле дома снега почти не было, остались лишь несколько нерастаявших островков в тени разлапистых елей.

Недалеко от двери на земле развалился пес.

– Ну чего ты тут разлегся, лежебока? – Строго сказала ему Ольха, – три раза прыгнул и устал? Давай, вставай, Спарт, ты же еще не старый дед, только прикидываешься!

– Почему ты зовешь его Спартом, "Посеянным"? – спросил Квинт.

Девушка повернулась, всплеснула руками.

– Куда хоть ты вскочил-то? Иди в дом, совсем же еще слабый!

Квинт упрямо помотал головой, но ноги действительно не держали, а костыли он самоуверенно не взял. Пришлось сесть на землю и привалиться к старым потрескавшимся бревнам сруба полуземлянки. Девушка подошла, присела рядом.

– Его имя Спартопол, я просто привыкла звать покороче.

Она критически осмотрела Квинта и заявила:

– В баню тебя надо заслать.

Баней служила небольшая полуземлянка, копия жилого дома, только поменьше. С греческими и римскими банями она не имела ничего общего. Топилась по-черному. Внутри был сложен очаг, на котором раскалялись камни. Когда дрова полностью прогорали и дым утекал под высокую, как и у дома, крышу, можно было заходить. Внутри загодя была поставлена кадушка с водой и замоченными в ней душистыми травами. Кадушка предназначалась не для того, чтобы в нее лезть. Ольха научила Квинта специальными щипцами брать камни из очага и кидать в воду. При этом образовывалось много пара, а пряный аромат трав буквально валил с ног.

Пропотев, Квинт совершенно лишился сил, но зато обрел непередаваемое словами чувство чистоты и свежести. Прежде Ольха обтирала его влажной тряпкой, но разве можно подобное "омовение" сравнить с баней, хотя и непривычной?

На следующий день центурион чувствовал себя куда лучше и решил, что хватит прохлаждаться. Силы мало-помалу возвращались, но их следовало поторопить. Он выбросил костыли и осмотрел хозяйство Ольхи. Отметил, что дров осталось маловато, взял топор и в сопровождении Спарта пошел в лес.

Девушке хватало сил, чтобы свалить и дотащить до дома сухостой, ствол которого можно охватить ладонями, но мертвые деревья потолще она не трогала. За дровами приходилось ходить все дальше. Квинт еще не настолько окреп, чтобы тягаться с ней в силе, но позарился на довольно крупное дерево. Свалить-то свалил, отсек сучья, но вот дотащить до дома... Дотащил. Едва не надорвался. Взгромоздил на козлы. Обнаружил в хозяйстве две пилы с продольными мечевидными рукоятями и одну лучковую. Попробовал все, остановился на лучковой. Хотя она не слишком подходила для перепиливания бревна, Квинту больше пришлась по руке. Сказать по правде, к такой работе Север не был привычен.

Все три пилы были изрядно притуплены. Квинт отыскал оселок, наточил и выправил зубья. Потом напилил чурок, расколол их, часто отдыхая.

– Есть иди, – позвала Ольха, довольно долго наблюдавшая за ним в тот день.

Мышцы болели, но то была приятная боль. День за днем Квинт проходил все дальше и все больше помогал Ольхе по дому. Этого ему казалось мало, и он вспоминал все, чему его когда-то давно учил Стакир.

В доме отыскалась рогатина. На вопрос, кто с ней ходил в лес, хозяйка, как всегда, отмолчалась. Теперь ежедневно, на закате, она становилась свидетельницей чудных плясок Квинта с рогатиной и топором. Еле заметно хмурилась, но ни слова поперек не говорила.

Потянулись дни. Фракийская речь Квинта становилась все чище, мышцы все крепче. С календарем сориентироваться пока не получалось, но в один прекрасный день Север решил, что уже наступил месяц, открывающий весну[108]. Деревья наливались соками, распускались почки. Отцвели подснежники. Распушились сережки вербы. Лес окончательно стряхнул с себя сонное оцепенение.

Ольха, глядя на Квинта, все чаще становилась задумчива, а его продолжало мучить любопытство. В доме две кровати. Множество мужских вещей, но ни следа мужчины. И вот однажды, воспользовавшись отлучкой хозяйки, он заглянул в большой сундук, стоявший возле ее постели.