Новый Мир ( № 12 2004) - Новый Мир Новый Мир

3 А. Кушнер писал, в частности, о разработке Кублановским коротких размеров, сравнивал его работу с подобными опытами у раннего Пушкина и позднего Пастернака, о сжатости и легком дыхании этих стихов у Ю. К.

4 “Вопросы литературы”, 2004, май — июнь.

5 С “Аполлоном…” мне в свое время пришлось расстаться: знакомые попросили книгу для отправки в Вермонт А. И. Солженицыну (она была ему нужна для какой-то неведомой мне работы). Эта история стала для меня частью судьбы книги. А теперь Александр Семенович “потерю” восполнил — в расширенном, укрепленном временем и темами варианте.

6 Художница — Екатерина Марголис.

7 Вспомню, например, даже озаглавленный как “Господу богу прошение от неверующего в него” критический диптих в “Дружбе народов” (2004, № 4), составленный из интересных статей Владимира Губайловского и Евгения Ермолина.

8 Известный поэт Светлана Кекова давно занимается изучением двух первых (о собственном подспудном поэтическом диалоге-общении с ними надо говорить отдельно), а ее муж Руслан Измайлов — Бродским.

9 Помимо написания книг и звукоархивистики с 1996 года и до своей недавней кончины Лев Алексеевич еще и заведовал Домом-музеем Корнея Чуковского в Переделкине.

КИНООБОЗРЕНИЕ ИГОРЯ МАНЦОВА

КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ, или ХРУСТ ФРАНЦУЗСКОЙ БУЛКИ

(1)

Устная история — такое научное направление. Сводится к интерпретации устных воспоминаний, свидетельств. “Устный историк” выясняет, каким образом не относящиеся к элите группы конструируют и модифицируют во времени культурные представления. “Устный историк” имеет возможность наблюдать, как носитель дискурсивной власти над полем коллективной памяти, будь то государство или доминирующий класс, мешает маргинальным коллективным субъектам собирать собственную историю .

Как правило, кино выражает точку зрения пресловутого носителя власти. Вместе с тем кино — коллективный миф, способ коллективной памяти. Таким образом, индивидуальный опыт маргинала неизбежно вступает в противоречие с легитимной версией прошлого. Например, в годы перестройки был многократно разоблачен фильм Ивана Пырьева “Кубанские казаки”. В фильме показывали колхозную ярмарку, на которой столы ломились от яств. Нет, на самом деле крестьяне голодали, перебиваясь краюхой ржаного хлеба, — возражали иные критики картины, противопоставляя канонизированному прошлому — индивидуальный опыт .

Вопрос вот в чем: удалось ли “устным историкам” постсоветской эпохи хотя бы подкорректировать официальное советское прошлое, не говоря уже о том, чтобы полностью его демонтировать, как мечталось так называемым демократам? Нет, даже подкорректировать не удалось. Советская система репрезентации по-прежнему определяет коллективное сознание. Выяснилась неприятная вещь. Оказывается, дремучие идеологи тоталитарного прошлого во главе с семинаристом-недоучкой Сталиным были несравненно более продвинутыми людьми, нежели кичливые позднесоветские демократы! Сталин и его Политбюро ясно осознавали определяющую роль социального воображаемого, у которого был приоритет даже по отношению к превозносимому в СССР экономическому базису. И напротив, демократы конца XX столетия оказались людьми с абсолютно архаичным сознанием. Они всерьез полагали, что экономики достаточно, и были в этом смысле куда более последовательными марксистами, нежели Иосиф Виссарионович. Демократы не озаботились тем, чтобы провести грамотную, целенаправленную работу с прошлым. Отдельные попытки самостийной коррекции носили трагикомический характер. Положим, “Хрусталев” талантливого Алексея Германа предъявил прошлое в жанре индивидуальной истерики, жанре, с которым коллективное сознание в принципе не может отождествиться.

В результате однобоких криминально-экономических реформ имеем коллективную судорогу сознания . Сегодня индивидуальный опыт каждого “россиянина” находится в состоянии перманентного конфликта с коллективным прошлым . Пока это противоречие не будет хотя бы осмыслено, все попытки стабилизировать ситуацию в стране обречены на провал.

(2) У каждого набор своих устных историй. Давайте рассказывать друг другу устные истории. Давайте вытесним чужое прошлое — нашим опытом.

В 70-е постоянно слышал от старших товарищей формулы сродни магическим заклинаниям: “Мы работали, а ты!” — или: “Мы в вашем возрасте, а вы!” Короче, “мы пахали”. Эта речевая стратегия, вызывавшая эффект, родственный обкуру и наркотической ломке, сильно травмировала психику моего поколения. Прошли десятилетия, страна многократно сменила имидж. Неизменными остались лишь эти самые формулы. Постаревшие “взрослые” насмерть бьются за пенсии, льготы и сопутствующую духовность. Бьются с кем?! Позвольте остаться в границах политкорректности, умолчать.

Любимый вопрос старших родственников ко всем моим ровесникам: “Что ты думаешь про пенсию?” Любимый ответ: “Я до нее не доживу!” Традиционный ответ на “любимый ответ”: “А если доживешь?” В смысле думай про Пенсию. Отдай Пенсии должное, сотвори Пенсии молитву. В смысле: “мы пахали, мы разбираемся”. На днях кто-то оклеил Тулу совсем уже абсурдными листовками: “Дайте Достойно Умереть!” Похоже, кому-то хочется, чтобы с этим дебильным призывом идентифицировался весь народ, включая школьников и грудничков.

Окидывая взглядом нашу нервную действительность, тороплюсь поинтересоваться: “Так ли хорошо вы работали? Ту ли делянку пахали? Наконец, почему засеяли поле родины не зерном, а зубами дракона?”

Из романа Бориса Акунина “Алмазная колесница” с удивлением узнаю, что, объявив новую страну во второй половине XIX века, новый японский император отменил самурайские пенсии и многие сословные привилегии, насколько было возможно, уравнял шансы старых и новых. Результат этих преобразований печально известен каждому россиянину: Цусима. Ничего не поделаешь, придется поместить микадо в личный пантеон богов. Вместо пресловутой Пенсии. Вместо аристократа из аристократов, пострадавшего императора Николая.

Особенность устной истории в том, что согласиться с ней невозможно. Устная история по определению возмутительна, неполиткорректна: такой маленький опыт, вдобавок не совпадающий с такою большой Историей. Откуда-то издалека доносится отдельный голос, звенит. Голос есть, зато правды никакой. Общеупотребимого смысла никакого. Одни оскорбления. Ничего, придется потерпеть. Таковы издержки демократических перемен.

Кстати, потерпите и лирические отступления. Не спешите делать выводы: каждая главка и каждый абзац только про кино. Любимый мной с прежнею силой философ Валерий Подорога воскликнул: “Сколько мыслей мы не в силах помыслить (испытать на себе), и только из-за того, что не можем выработать к ним экзистенциального отношения”. Когда в стране отсутствует кинопроцесс, то есть нет профессионального диалога критиков с практикующими кинематографистами, тогда единственный способ написать про фильм адекватно — выработать к нему экзистенциальное отношение, заинтересовать фильмом свое социальное и даже свое биологическое тело. Короче, украсть фильм у истории искусств и сделать его частью собственной биографии.

(3) Существует правдоподобная мосфильмовская легенда. Во второй половине 60-х Андрей Кончаловский снимает фильм про Асю Клячину, хромоножку, которая любила, родила, но замуж так и не вышла. Каждый божий, то бишь съемочный, день Кончаловский собирает группу в просмотровом зале и показывает ей одну и ту же картину — “Виридиану” Луиса Бунюэля. Кончаловский умный, внимательный, благодарный зритель. Он задумал частично воспроизвести поэтику “Виридианы”. Он замечательно точно выбрал объект для подражания, не ошибся с автором, субъектом. Сегодня ясно, что Бунюэль — тот единственный из грандов мирового кино 50 — 60-х, кто не устарел ни единым кадром, ни единым мгновением экранного времени. Даже Антониони, даже Бергман — безупречны с приставкой “почти”. Трансформация “Виридианы” в подцензурную советскую “Асю Клячину”, в зоны умолчания, в переносы значения и смысла — тема для диссертации или книги. Здесь и сейчас придется ограничиться самыми общими замечаниями, необходимыми для того, чтобы кинообзор благополучно продолжался.