Повесть о юности - Григорий Медынский

Иногда Борис даже отдавался самым невероятным и несбыточным фантазиям. Он в мыслях своих изобретал аппарат вроде уэллсовской машины времени, или какой-нибудь препарат. Приняв его, можно было бы по своему желанию перенестись в любую эпоху и прожить там, в этой эпохе, целую жизнь, чтобы после смерти (в той эпохе) возвратиться снова в действительную жизнь на земле на одну секунду позже того, как он отправился в свое путешествие во времени. Только на секунду! Больше на этот эксперимент он не хотел отрывать от своей жизни! Но за эту секунду ему хотелось побывать везде, во всех эпохах, во всех странах, во всех званиях и положениях — королем и революционером, полководцем и солдатом, путешественником и ученым, крестьянином и рабочим. Он хотел познать все, что познал человек, хотел пережить и перечувствовать все возможные жизни, а затем возвратиться в действительную жизнь и жить мудрым, всезнающим, отдавая людям весь свой накопленный таким образом опыт, все свои знания….

Борис сам посмеивался над собой, над своими фантазиями, но пробудившаяся тяга к знанию оставалась, и, тогда удивительный «препарат» заменяли книги. Ведь когда читаешь книги, тоже на время как бы отрываешься от действительной жизни, становишься на место героя, вместе с ним живешь и чувствуешь, познаешь другую жизнь. Конечно, разные бывают книги. Бывает так: книга как книга, прочтешь и отложишь, и не над чем в ней подумать. А бывает, что книга долго не уходит из памяти: она точно солнце, которое уже за горизонтом, а лучи его долго еще не гаснут на вершинах гор…

Вот он прочитал «Казаки» Толстого. Чуждая, далекая, хотя и увлекательная история. Но полстранички из этой истории неожиданно перекликнулись с тем, что делалось в его собственной душе.

«…Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке — на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине или на практическую деятельность, — не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется. Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни. Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив им».

Здесь тоже было немало чужого и далекого. Борис не понимал, как это так: «не зная за что, не зная зачем». Но он узнал себя в зове «всемогущего бога молодости», в этой способности «захотеть и сделать» и «превратиться в одно желание». Он был в том возрасте, когда вся жизнь впереди, и все, что он читал, он расценивал как нужное или ненужное ему в будущем.

Вот этот герой ему не нравится.

«У меня не будет этого, — думал он. — У меня будет совсем другое, необычное и красивое».

А вот это обязательно будет и у него: «Вот вырасту, добьюсь этого и буду таким же». Именно эти мысли вызывал у него дневник Дзержинского, письма французских коммунистов, записки Юлиуса Фучика.

Вот ему попадаются в книгах отдельные блестки ума, кристаллы мудрости и правды. Борис заводит особую тетрадь с надписью на ней: «Золотые слова».

«Повелевай счастьем!»

«И маленькая победа над собой делает человека намного сильнее».

«Самое главное в жизни — это исполнять свой долг».

«Будем же дорожить жизнью, пока она не теряет своего достоинства».

«Погибая сам, я хотел бы, чтобы моя любовь была, как знамя, подхвачена другим и честно пронесена им дальше через всю жизнь».

Сколько людей сходило со страниц книги, касалось его души и оставляло на ней следы своих прикосновений. Хотелось разобраться в том, что накопилось, что-то выбрать, найти что-то свое, собственное.

Случайно попалась Борису книга М. И. Калинина «О коммунистическом воспитании». Он купил ее в букинистическом магазине. Стал читать и зачитался. Он прочитал ее залпом, в несколько вечеров, как роман. Он даже не знал, что выписать из этой книги в свои «Золотые слова». Чуть ли не каждое слово в ней блистало золотом.

Но, пожалуй, самым ценным, что как-то само собой «вписалось» в сердце, был образ автора книги — умного, доброго, все знающего и понимающего старика, дедушки, прожившего большую, богатую жизнь, много мечтавшего, много работавшего, но до конца дней своих не потерявшего ни способности мечтать, ни любви к работе, ни молодого, боевого задора.

Идут годы, и «дедушка» беседует, — не учит, а именно беседует о молодежи, о ее воспитании, — толкует с самими ребятами, с учителями, с партийным активом, с комсомольскими работниками, с фронтовиками. Он говорит о том, что нужно человеку в нашей жизни, о том, чем должен быть человек в нашей жизни, и просто, с хорошей, подкупающей искренностью рассказывает о себе, о своей молодости — о том, как он когда-то лазил через забор в общественный сад, ухаживал за девушками, как собирался быть моряком и потому закалял себя, спал вместо кровати на голом полу, как в то же время думал об общих интересах рабочих и, мечтая быть членом парламента, готовился к тому, чтобы посидеть до этого в тюрьмах. Он мало говорит о том, как он сидел в тюрьмах, а если и говорит, то лишь о том, как в тюрьмах приходилось «пополнять образование».

И вдруг повеет со страниц этой книги таким светлым, таким хорошим чувством, которое могло родиться только в очень хорошем и чистом сердце:

«Человек должен любить людей. Если он людей будет любить, то ему будет жить лучше, веселее будет жизнь, ибо никто не живет так худо в мире, как мизантроп — человеконенавистник. Он сам хуже всех живет».

Вот он говорит о юности, о ее неповторимости, об особом ее аромате и душевной красоте. Он говорит о внутреннем стремлении юности к правде и искренности, о мечтах и фантазиях, увлекающих молодые головы. И Борис с радостью узнает себя, своего «бога молодости», в этих стремлениях своротить горы, сделать большие дела для народа, перевернуть земной шар Архимедовым рычагом, — узнает себя, Игоря Воронова, Валю Баталина и, может быть даже Рубина с его мечтой об «идеальном» комсомольце…

Вот милый мудрый старик говорит о жизни, — о большой, идейной, не обывательской жизни, о профиле ее и умении взять правильную линию в ней, чтобы человек горел, был творцом, бойцом и героем, чтобы в то же время умел празднично работать и в будничной, обычной обстановке, чтобы умел побеждать препятствия, чтобы в повседневной работе видел конечные, высокие, святые цели. И Борис с огорчением видит, как часто он забывает об этом, как иногда обманывает сам себя и свою совесть, как не умеет заставить себя делать все, что нужно.

В конце концов Борис выписывает из книги в свои «Золотые слова» то, что ему кажется самым главным заветом:

«Вы сейчас находитесь в периоде становления… Перед вами бесчисленное множество практических путей… И вот мне бы хотелось, чтобы в период вашего становления у вас так же, как и у нас 50 лет тому назад, возобладало стремление к сознательной общественной деятельности, чтобы вы сделали целью своей жизни служение великому советскому народу… Если вы укрепитесь в такой именно целеустремленности и сумеете подчинить этой идее все остальное, то я не сомневаюсь, товарищи, что счастье и радость жизни будут обеспечены».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ворота жизни!.. Именно так и представлялось Вале Баталину то, что произошло с ним за последнее время: распахнулись ворота жизни, и он ринулся в них, как писал у себя в дневнике, «с головою и пятками». Он слишком привык к одиночеству, слишком много истратил душевных сил на работу пытливой, не дающей покоя, одинокой, изолированной от окружающей жизни мысли. И слишком заманчивым и необозримым казалось то, что открылось перед ним теперь: коллектив, газета, дружба и этот совершенно необыкновенный образ девушки с голубыми глазами. С этим образом у него не соединялось ничего определенного, никаких желаний и намерений. Но в то же время с ним неожиданно связывались и ялтинская Сонечка, и смуглая девушка с волейбольной площадки, и что-то другое, неощутимое, но такое же волнующее и светлое. Это было простым выражением возникшей у него бурной потребности любить — любить и отдать кому-то свое лучшее и самое заветное, — но разобраться во всем этом ему было, конечно, трудно.