Очерки японской литературы - Николай Конрад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постигая мир,
Жизни путь я прохожу...
Знаю я теперь:
У Ава но Наруто
Даже там нет бурь и воли.
Простодушным беднякам кажется, что даже море у Ава но Наруто спокойно, когда а самом деле там постоянное волнение.
Разумеется, на почве такого отношения к миру разыгрывается целая драма. Одна из известных пьес этого рода, «Акоги», показывает нам простого рыбака, который, отнесясь легко к запрету, лежащему на водах у великих храмов Исэ, дерзновенно забрасывает в них свой невод. Его дерзость была, конечно, достойно наказана здесь на земле; но и после смерти он продолжает нести на себе кару, расплачиваясь страданиями в аду. Но вот на побережье Акоги, где все это произошло, появляется странник-монах. Призрак является ему и умоляет помочь молитвой. На силу молитвы — последнее упование грешника.
10) Основной темой десятого «стиля», «дзюккай но кокоро», является жалоба, ропот, укоризна; то самое чувство, которое звучит в словах стихотворения:
Когда ты цветешь,
Ведь цветком тебя назвать,
Вишня с гор, нельзя.
Почему ж, как все цветы,
Осыпаешься и ты?
Классическим образцом таких пьес служит «Фудзито».
Славный воин Морицуна в награду за подвиги получает во владение ту самую местность, где он разбил врага. Он готов уже вступить на свою новую территорию, но вдруг путь ему преграждает женщина, горько рыдающая и жалующаяся. «В чем дело?»—спрашивает он и получает ответ: «Ты умертвил моего сына!» Воин вспоминает, что, действительно, он в свое время как раз в этом месте убил какого-то молодого рыбака, но не хочет сознаться пред матерью и отрицает свою вину. Та не унимается, но продолжает свои жалобы и укоры еще сильней. Тогда Морицуна не выдерживает, признает все и, чтобы как-нибудь рассеять тяжелое положение, рассказывает, как все это случилось. Он сожалеет о своем поступке и готов совершить молитву за убитого. В это время появляется этот последний в виде призрака и разражается жалобами и упреками. Но под конец, почувствовав всю силу молитвы за себя, он успокаивается и радуется тому, что обретает желанный покой.
Таково учение о «десяти стилях» ёкёку. Несомненно, что все оно говорит о том. в чем именно может проявляться в плане этих драматических произведений та «красота», которая поставлена во главу угла всего искусства Но. Десять стилей — это десять конкретных выявлений этой красоты, так сказать, спектр Но; и вместе с тем — десять видов «души» самих пьес.
В наименование каждого из «десяти стилей» в качестве постоянного члена входит слово «кокоро». «Кокоро» значит «душа», или лучше — «сердце». То или иное начало, составляющее суть каждого данного стиля, является именно «сердцем» каждой отдельной пьесы. Без своего «сердца» нет пьесы и как литературного произведения, то есть ёкёку, и как театрального представления, то есть Но.
«Торжественное»... таково сердце первой категории пьес, проникнутых величавостью и праздничностью.
«Чарующее»... таково сердце второй категории пьес, целиком овеянных особой мистической прелестью.
«Божественное»... таково сердце третьей категории пьес, преисполненных священного восторга и трепета.
«Просвещающее»... таково сердце четвертой категории пьес, озаренных светом веры и познания.
«Любовное»... таково сердце пятой категории пьес, пронизанных неудержимым тяготением двух любящих существ друг к другу.
«Горестное»... таково сердце шестой категории пьес, взывающих к чувству своим изображением страданий.
«Превратное»... таково сердце седьмой категории пьес, рисующих «приливы и отливы» человеческого счастья.
«Несчастное»... таково сердце восьмой категории пьес, говорящих о чувстве полной безнадежности и отчаяния.
«Простодушное»..: таково сердце девятой категории пьес, показывающих человеческое неразумие со всеми его горестными последствиями.
«Жалобное»... таково сердце десятой категории пьес, проникнутых стенаниями и укоризной.
«Десять стилей» — поистине могут быть названы эмоциональным спектром ёкёку.
ПРИМЕЧАНИЕ
Этот очерк представляет собою развитие тех общих положений, которые были высказаны мною в статье «Театр Но» (сборник «О театре», изд-во «Асаёегша», 1926). Как там, так и здесь я старался оставаться в плоскости исключительно драмы, по возможности не касаясь чисто театральной стороны. Отсюда — обращение к теории «дзё-кю-ха» как ключу к драматическому строю ёкёку. Вместе с тем мне хотелось подойти к этому жанру с той точки зрения, с которой подходят к нему японцы. Отсюда — обращение к учению о «десяти стилях» ёкёку, являющемуся основной темой последних глав очерка.
[1] Ср.: К. О в а д а. Ёкску хёсяку, кн. 1-я, предисловие.
[2] Ср., например: Т. Такай о. Кобуонкёку косэцу. Токио, 1915, с. 101 и след.
[3] Игараси. Син-кокубунгаку-си. Токио, 1911, с. 402.
[4] Игараси. Син-кокубунгаиу-си, с. 427.
[5] С. С а к а м о т о. Кан-но сосэцу, с. 120—124.— В журнале «Но- гакужоги», 1913, № 9, с. 116—120.
[6] Ср. в словаре «Ногаку-дайдзитэн». Токио, 1907, с. 1164.
[7] Cр.: Ми ура. Сого нихон-бугаку дзэпси. Токио, 1925, с. 313—314.
[8] Cм.: Я. X а г а. Екёку-бунгакурон, с. 9.— В журнале «Ногакикоги», № 5, с. 63.
[9] Я. Хага. Екёку-бунгакурои, с. 12.— В журнале «Ногакикоги», № 5, с. 66.
[10] II тара сп. Снн-кокубунгаку сп, с. 3!>3.
[11] Игараси. Син-кокубунгаку-си, с. 393.
[12] Там же, с. 394—398.
КУЛЬТУРА ЭПОХИ ЭДО
I
В 1006 году могущественный феодал Токугава Иэясу объявляет всей «поднебесной» (тэнка), что отныне он принимает на себя звание и титул сэйй-тайсёгун, верховного вождя страны Ямато. Резиденцией своей он избирает город Эдо, будущее Токио, и укрепляет там оплот своей силы — величественный замок. Этот момент знаменует собой официальное начало эры в истории Японии: начинается период власти дома Токугава, пли — по признаку главного города — эпоха Эдо.
С точки зрения социальной период Токугава укладывается в общее русло исторической жизни второго сословия Японии — самурайства. В эту эпоху оно вступило в третью фразу своего развития. После основного «тезиса» — камакурского самоутверждения на развалинах Хэйана; после последующего «антитезиса» — перерождения времен Муромати с грезами о Хэйане и о героической поре своей собственной жизни,— самурайство, через полосу политических «бурь и натиска» — период «брани царств» — пришло к завершительному «синтезу» — эдоскому режиму. С политической стороны это была эра особо построенного на основе строгой централизации феодализма; с экономической стороны это была эпоха планового хозяйства в своеобразном окружении общегосударственного и с проникающим во все поры торговым капитализмом. С культурной стороны это был период действия трех различных факторов: китайского просвещения, националистического ренессанса н активности широких масс городского населе-ния. Длительная полоса почти нс нарушаемого гражданского мира (два с половиной столетия) обеспечила всем этим трем факторам богатейшее и интенсивнейшее развитие. Под эгидой сёгунов Токугава каждый из них достиг всей полноты своего самовыявления: перед нами предстает во весь свой рост мощь и сила китаизма; мы видим, в какое стройное здание слагаются традиционные элементы японской национальной стихии; наблюдаем, как пышно расцветает культура феодального города. И это все — не только в узком аспекте данного исторического момента. Культура эпохи Токугава имеет гораздо большее, чисто принципиальное значение для всей истории Японии в целом. На токугавском китаизме мы можем убеждаться в необычайной социально-организующей силе китайской науки и философии вообще; па токугавском неосинтоизме мы можем удостовериться в подлинной ценности исконной японской культуры; на примере деятельности городского населения эпохи Токугава мы познаем всю мощь торговой буржуазии.
II
Токугавский китаизм дал прежде всего ценнейший вклад в общую сокровищницу китайской науки и философии как таковой. Произведения токугавских кангакуся — «китаеведов» с успехом могут быть поставлены в ряд с трудами даже китайских писателей. Ито Дзинсай дал нам систему органического понимания доктрин первичного конфуцианства, с живой и пытливой мыслью подойдя к самому Конфуцию и Меп-цзы. Огю Сорай вскрыл перед нами всю глубину и тонкость китайской древней литературы. Учение Чжу-си имело на японской почве не только одних последователей или истолкователей, но и самостоятельных творцов, то создававших новые ветви чжусиан- ства, то способствовавших разработке существующих. Тоже мы видим и в отношении школы «последнего идеалиста» — Ван Янмина, так полюбившегося своей простотой, последовательностью, прямолинейностью и непосредственностью токугавским самураям. Но этого мало. Китанзм был для деятелей эпохи Токугава не только одной доктриной. Он был для них основным организующим принципом всего государственного и социального строительства. Сквозь весь политический и правовой строй Токугава проходили китайские положения и принципы: они служили основным орудием регулирования всех отраслей государственной и социальной жизни. Достаточно взглянуть на одну фигуру: на серьезнейшего ученого и первоклассного государственного деятеля Аран Хакусэки, чтобы понять, насколько действенной доктриной может быть китайское просвещение, суммарно обозначаемое именем «конфуцианство». Достаточно указать на факт официальных конфуцианских советников в правительстве, чтобы понять все государственное значение китаизма.
