Очерки японской литературы - Николай Конрад

Токугавский неосинтоизм раскрывали в двух различных сферах: чисто исследовательской, научной, и жизненно­практической. Вагакуся — «японоведы» этой эпохи прежде всего обращались к древностям своей родины, к той полосе исторической жизни ее, которая получила свое заверше­ние в эпоху Нара. Они взяли оттуда все оставшееся лите­ратурное и идеологическое наследие, прежде всего мифо­логический свод «Кбдзики», и произвели полную переоцен­ку его содержания и значения. «Кодзики» стало для них «священным писанием», основой и источником всего ново­го мировоззрения. За этой книгой последовало все то, что оставил последующим временам Хэйан, вся эта богатей­шая литература моногатари, дневников, стихотворе­ний и т.д. Токугавские исследователи раскрыли н ее филологический смысл, и художественный, и историче­ский. Однако не в этом заключался жизненный нерв току- гавского японоведения. Основным импульсом всего дви­жения был национализм, стремление противопоставить чужому — китаизму и буддизму, свое — исконное. Японо­веды боролись за самобытность своей родины, за ее куль­турную самостоятельность. С другой стороны, это же японоведение было прекраснейшим средством в борьбе против сёгунского режима, прекрасным орудием оппозиции ему. В древней литературе и основанных на ней заключениях представители оппозиции находили опорные пункты сво­ей антисёгунской идеологии. Подобно тому как китай­ская струя культуры организовала собой государственный уклад Токугава, националистическая струя была основ­ным организующим фактором антитокугавских настрое­ний, в конце концов, в союзе и с поддержкой буржуазии ниспровергнувшая государство, созданное сёгунами Токугава.

Таким образом, оба эти течения коренились в самой жизни, были вызваны ее запросами и нуждами и играли в этой жизни чрезвычайно действенную роль социально-политических факторов. Однако социальная сущность и того и другого была, в сущности, одна и та же. Основные де­ятели как китаизма, так и национализма одинаково были тесно сЕязаны с господствующим политическим сословием: самурайством. В сущности говоря, они были представите­лями и выразителями двух основных борющихся групп среди этого самурайства. Их деятельность целиком укла­дывается в русло культуры второго сословия. Их борьба представляет собой как бы завершительный эпизод в раз­витии идеологии воинского дворянства. Представителями новой нарождающейся культуры были не они, но город­ская торговая и ремесленная буржуазия. Все то, что созда­но в эпоху Токугава действительно нового, по существу, исходит именно из этого третього сословия.

Такая культурная роль третьего сословия обуславли­вается двумя рядами причин, исторически, в сущности, совершенно неизбежных и понятных.

Как китаеведы, так и японоведы эпохи Эдо не могли создать действительно новой по существу культуры преж­де всего потому, что все тенденции их были, строго говоря, реакционны. Все устремления китаеведов шли по направ­лению к Китаю, и притом не современному им, живому и действующему Китаю, но главным образом к Китаю «классическому», к Китаю или к древнейшему — эпохи са­мого Конфуция, или средневековому — эпохи Ханьской, Танской и Сунской империй. В этих именно временах японские китаеведы обретали все свои опорные пункты,— как в области философии, права и социологии, так и в области изящной литературы «высокого стиля». Поэтому и все их направление, и все произведения представляют собою, по существу говоря, отзвуки китайской духовной культуры и литературы по эту сторону японского моря. Они создали литературу «ложноклассическую» в китай­ском аспекте этого понятия.

Эдоские японоведы точно так же всем своим сущест­вом поворачивались к древности, только на этот раз — к древности своей, японской. Первая эпоха японской исто­рии, завершившаяся периодом Нара, а затем и период Хэйан были для них идеалом всего чисто японского. В так называемом «Отёдзидай», то есть в «период царей» — вре­мя до сёгуната (до конца XII в.), они находили все свои идеалы воплощенными, и к восстановлению этих идеалов лежали все их устремления. Поэтому все то культурное течение, которое они представляли, при всей своей силе и влиятельности, было опять-таки по существу реакцион­ным. Поэтому и вся литература, созданная ими, является также «ложноклассической», только теперь уже с другой стороны: в японском аспекте этого понятия.

Второй ряд причин, обусловивший такой реакционный но форме и содержанию характер литературы китаеведов и японоведов, состоял в том, что и те и другие, по-видимо­му, были в значительной степени оторваны от действитель­ной- жизни, и даже больше того — органически чужды ей. Залюбовавшиеся Китаем или далекой древностью своей родины, они просто не замечали того, что творилось во­круг них, не хотели этого знать; презрительно отворачи­вались от окружающей жизни, которая шла своим поряд­ком, по другому направлению, ими не понимаемому. На­рода они по понимали, не знали, к нему не присматрива­лись. Вместе с этим просмотрели и ценность кипевшей в нем новой жизни.

Это касалось одинаково и тех и других. Это относится даже к самым лучшим, дальновидным и умным предста­вителям обоих направлений. Историк японской литерату­ры Т. Игараси приводит в пример знаменитого государ­ственного деятеля той эпохи Сиракава Ракуо, прославив­шегося своим ответом одному человеку, преподнесшему ему в подарок статую бога Дайкоку (буквально: «Великий Черный»). «Я знаю другого «Великого Черного»,— ответил будто бы Ракуо, это — тот, кто почернел от палящих лучей солнца, от дождя и ветра... Вот этого живого «Великого Черного», который называется у нас «крестьянином», ко­торый дает мне пропитание, я и чту! А мертвого Дайкоку мне не надо» И вот этот самый Сиракава Ракуо, по-видимому, так понимавший жизнь, знавший, где ее корни, в то же время, по свидетельству Игараси, был совершенно незнаком с действительной картиной. В подтверждение своей мысли Игараси приводит любопытную и несколько странную — в смысле доказательства — цитату из одного произведения Ракуо: «Есть еще блохи и вши... Это — так­же, кажется, очень неприятные насекомые. Впрочем, я сам не знаю, что это такое, почему и не стоит о них гово­рить. О них нужно спросить у мужиков» [ 1,2]. Игараси хочет думать, что эти слова Ракуо свидетельствуют, как далек от знания действительной жизни был даже этот человек, обладавший, по-видимому, вообще таким широким круго­зором.

Может быть, этот пример Игараси и недостаточно убе­дителен, тем не менее самый факт оторванности от жизни даже лучших представителей обоих «самурайских» на­правлений эдоской культуры неоспорим. Тот лее Игараси указывает на любопытнейший случай с ученым Сато Иссай, которому никак пе удавалось объяснить молодому богатому самураю, своему ученику, иероглиф «бедность»...

Бот эти две причины — реакционность идеалов и ото­рванность от действительности — и обусловили то явление, что вся деятельность эдоских китаеведов и японоведов не привела к созданию новой по существу культуры. Эта деятельность сыграла огромнейшую роль, с одной сторо­ны, в деле поддержки токугавского режима (китаеведы), с другой — в деле постепенного его подтачивания и, нако­нец, ниспровержения (японоведы). Однако новая Япония, вышедшая из токугавского политического и культурного уклада, оказалась ни древнекитайской, ни древнеяпонской. Она оказалась европейской. В результате всех устремле­ний эпохи получилась нс нарско-хэйанская монархия, как о том грезили японоведы, и не просвещенный абсолютизм китайского типа, как того хотели китаеведы, но европеи­зированная конституционная монархия, к чему постепен­но и сначала не вполне сознательно шла буржуазия. Ки­тайская струя эдоской культуры была охранительной, янонская — разрушительной; созидательной же оказа­лась — буржуазная. Так было в политической области, так было и в области чисто литературной.

При всем своем внутреннем антагонизме, непримири­мые враги друг с другом, эдоские японоведы и китаеведы тем не менее были единодушны в своем отношении к дей­ствовавшему рядом с ними третьему сословию: они его презирали. С высоты величия своей китайской или древне­японской науки они не замечали ценности того нового, что росло в среде третьего сословия. Ремесленники и куп­цы были для них не «настоящие люди», чернь, толпа, ко­торую можно только презирать. Впрочем, эта «чернь» отплачивала им той же монетой. Литературные произве­дения, вышедшие из среды городского сословия, перепол­нены насмешками и издевательствами над этими чванны­ми, надутыми и самоуверенными гордецами. Разговорный обиход санкционировал целый ряд презрительных прозвищ по их адресу. Ходячим обозначением японоведов было: «начиненные Хэйаном», грубой уличной кличкой китае­ведов была: «Конфуциев кал». Иначе сказать, не лезшие за словом в карман городские ремесленники и купцы в долгу не оставались. Все три социальных силы эдоской эпохи пребывали в сильнейшем антагонизме друг с дру­гом: японоведы громили китаеведов, китаеведы сражались с японоведами; те и другие презирали буржуазию, но и сами оказывались объектом нападок со стороны этой по­следней. Как в среде правящего сословия шла борьба двух противоположных тенденций — одной охранительной, дру­гой разрушительной, точно так же и в среде токугавского общества, в широком смысле этого слова, шла борьба между уходящим сословием — самурайством в целом и со­словием восходящим — торговой буржуазией.