Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Спасибо за совет, — мрачно сказал папа. — Кстати, а где ты была?
— У нее, — ответила я, — у бедной израненной больной голубки. Кто мне давал ее адрес?
— Ах да, — папа приложил два пальца ко лбу, делая вид, что он все забыл и вообще очень рассеян. Я же говорила — у него была такая привычка: забывать, не узнавать, путать имена и адреса, и все это для красоты.
— Ты притворщик, — укорила я. — Хотела бы только знать, зачем?
— Неважно, — сказал папа. — Важно другое. Мы продаем имение.
— Мы? Продаем? — удивилась я. — У меня такого и в мыслях не было, продавать наше имение!
— Погоди, — сказал папа. — Сейчас я тебе все объясню.
XVI
Я пожала плечами, вздохнула и посмотрела сначала налево вниз, где ножки шкафа стояли на ковре, а потом направо вверх, на карниз для занавесок.
— Погоди, — повторил папа. — Сейчас я тебе все объясню. Да ты и сама слышала, когда ко мне приходил поверенный. Ты же там ходила кругами по гостиной и все время проходила мимо дверей. Я же помню. Тебе не терпелось узнать, и ты, наверное, все подслушала. Вот расскажи мне сама, что ты услышала и что ты поняла.
— Поняла, что у тебя очередной прожект, — сказала я. — А, кстати, почему ты говоришь «поверенный, поверенный»? Как его зовут?
— Я забыл, признаться, — сказал папа.
— Посмотри в своем блокноте, — посоветовала я.
— Блокнот, блокнот, блокнот, — заговорил папа, расхаживая по комнате. — Куда же я его сунул? Тоже забыл.
— Страшное дело, — мрачно сказала я.
Папа замолчал и посмотрел на меня. Я молчала.
— Что тебя так пугает? — спросил папа.
— Я сейчас же поеду к матери, — сказала я строгим голосом. Папа дернулся, услышав, как я говорю «к матери», а я продолжала: — Да, я сейчас поеду к матери и твоей супруге — графине Гудрун фон Мерзебург (боже, какое ужасное имя у моей мамы! Я ненавидела его, и поэтому почти никогда не произносила вслух, но сейчас как раз это было вполне уместно, чтобы как следует напугать папу), и мы с моей матерью будем брать тебя в опеку.
— Что? — вскричал папа тонким голосом, готовый то ли заплакать, то ли снова дать мне пощечину.
— Если ты не можешь запомнить, как фамилия твоего поверенного и куда ты сунул блокнот, то имеешь ли ты право заключать сделки? Нужен врач. Психиатр. Он удостоверит твою не-де-е-спо-собность! — я четко произнесла это обидное слово.
— Успокойся, — сказал папа. — Поверенного зовут Отто Фишер. Доктор права Магдебургского университета. Лицензия, выданная палатой адвокатов Штефанбурга двадцатого сентября одна тысяча девятьсот тринадцатого года за номером тринадцать римское тире двести пятьдесят один. Выиграл знаменитое дело «Глюкштайн против Завадовски». С тех пор является поверенным, не единственным, а одним из них, но все же поверенным графа Глюкштайна.
— Еврей, — сказала я.
— Почему? — спросил папа. — Да и какая разница? Ты что, антисемитка? Новое дело! Настоящий аристократ никогда не бывает антисемитом, потому что он не считает евреев умнее себя! — И папа несколько картинно засмеялся, повторив эту старую шутку.
— Разницы никакой. Но мне Аннета Кицлер говорила, что все Фишеры — евреи.
— Допустим, — сказал папа. — Но ты видишь, какая у меня хорошая память?
— А зачем ты все время притворяешься старым маразматиком? — спросила я. — Уж извини за выражение.
— Легче всего не встревать в дела, — сказал папа, — когда что-нибудь забываешь. Или делаешь вид. Когда-то у меня была тетушка, двоюродная или троюродная, уже не помню, из тех Тальницки, которые жили в Саксонии. Она ужасно вышла замуж. Правда, за богатого человека. У них был дом в Дрездене. Он изменял ей на каждом шагу, а под конец обнаглел так, что водил актрис прямо к себе домой, а бедная старушка, ей уже за шестьдесят было, в это время сидела за книгой в своей спальне, в том же этаже. Она была совершенно глуха, ну, не совершенно, а так, едва слышала — надо было кричать. Однажды я ей предложил: «Тетя Тилли, вам надо сходить к доктору. Может быть, вам пропишут что-нибудь от глухоты». А она мне сказала, тоже прокричала своим смешным скрипучим голосом: «Если я чего и недослышу, то мне даже лучше».
— Странные у тебя сближения, — заметила я. — Глухая старушка — жена развратного старика, и ты — сорокалетний мужчина в расцвете сил, владелец огромного имения.
— Не знаю, — сказал папа и вдруг сел на диван. — Ничего не знаю. Иногда на самом деле хочется все забыть. Никого не узнавать. Проходить мимо старых знакомых, как мимо деревьев в парке. Я их не люблю, скажу тебе честно, Далли. Бессмысленные люди. И я такой же. Твой дедушка был другой. Он управлял имением, награждал и наказывал, чувствовал себя королем в своем маленьком замке. Он любовно строил дом, приглашал художников, чтобы расписывали потолки, покупал статуэтки и даже картины, тратил на них много денег. Помнишь картину, которая висит у нас в дедушкином кабинете? Там, — он махнул рукой на окно, — в поместье?
— Помню, — сказала я и передернула плечами. — Ужас какой. Почему он купил именно эту картину?
— Потому что она очень красивая и очень дорогая, — объяснил папа, поджав губы. — Он купил ее в Милане на аукционе.
— Знаю, — сказала я, — знаю. Даже художника помню.
— Художницу, — поправил папа.
Да, конечно, художницу, я прекрасно помню. Артемизия Джентилески. «Иаиль». Библейская история. Вражий полководец взял в плен красавицу. Или она специально отдалась ему в плен, как Юдифь, с далеко идущей целью. У меня нет под рукой Библии, извините. А потом ранним утречком она взяла колышек от палатки — дело происходило в шатре, а шатры ставят на растяжках, а растяжки цепляют за вбитые в землю колья. Вот она взяла такой колышек в левую руку, а в правую руку молоток для вбивания этих колышков. Большой такой, деревянный, тщательно выписанный молоток, на картине каждая прожилочка дерева видна. И как засадит ему этот колышек в висок! На картине были выкаченные глаза этого полководца, брызнувшая кровь и раскрытый в предсмертном крике рот. Спасибо, что не было рассаженного черепа и вылетевших мозгов. Хотя висок с торчащим в нем колышком написан довольно подробно. Но вообще
