Серебряная подкова - Джавад Тарджеманов

- Сюда, в сторонку.

Лобачевский чуть не вскрикнул от радости: перед ним стоял Ибрагим Хальфин, его бывший учитель по гимназии, ныне адъюнкт кафедры татарского языка в университете.

- Сюда, - повторил Хальфин и потянул его за руку в сторону от процессии. Он, как всегда, был наряден, светлосерый костюм и летняя шляпа молодили его, но лицо было мрачным.

- Что же случилось, Ибрагим Исхакович?.. Кого тут хоронят?

Хальфин усмехнулся невесело.

- Скелеты, - шепнул он. - Из анатомического кабинета, с Поддужной. Как раз на пять гробов хватило.

- Скелеты?! Зачем? - удивился Лобачевский. - Вы что? Шутить изволите.

Но Хальфин схватил его за руку.

- Тише! - предупредил он. Затем, отчеканивая каждое слово, сообщил: По велению нового попечителя его превосходительства Магницкого. Во время обозрения университета весной, вы, помнится, тогда еще болели, он выразил возмущение по поводу "мерзкого и богопротивного употребления человека, созданного по образу и подобию творца, на анатомические препараты". Вот ныне и приказано предать земле все кости, на которых до сих пор обучали студентов.

- А Солнцев? Где же был Солнцев? Почему не отстоял? Он же ректор! возмутился Лобачевский.

Хальфин положил ему руку на плечо.

- Успокойтесь, Николай Иванович. Теперь наш верховный блюститель не ректор, а директор... Его превосходительство Александр Павлович Владимирский.

- Тот, кто сейчас так важно возглавляет позорное шествие? - не унимался Лобачевский.

Но Хальфин, оглянувшись, не успел ему ответить - рядом раздался пронзительный крик:

- Балам-джаным! Улымны бирегез! [Сынок-душенька! Верните сына моего! (тат.)]

Маленькая сгорбленная старушка в отчаянии пыталась пробиться к гробам. Лицо, изрезанное морщинами, лохмотья старой одежды на истощенном теле и непритворное горе матери вызвали жалость даже в сердцах солдат.

Они отстраняли ее с притворной суровостью. Но старушка по-прежнему кидалась на цепь, выкрикивая:

- Балам... Балам...

Лобачевский повернулся к рядом стоявшему пожилому татарину и спросил его:

- Ни булды? [Что случилось? (тат.)]

- Шайтану душу сына продал, - ответил тот и потупился.

На помощь пришел Хальфин, - переговорил по-татарски с несколькими стариками.

- Беда, - озабоченно повернулся он к Лобачевскому. - В университетской больнице у этой старухи умер сын. По бедности своей похоронить его не могла, и тело было передано в анатомический театр. Теперь она боится, что кости ее сына похоронят на русском кладбище и на том свете навечно будет разлучена с родным сыном.

- Какой позор! - сжал кулаки Лобачевский.

- Мужайтесь, мой друг, еще не то придется нам увидеть, - успокоил Хальфин. - Следуйте за мной.

Лобачевский послушался. У входа в парадный подъезд он вспомнил, как два года назад на этом же месте поклялся не покидать науку и слова Броннера в их последней беседе: "Россия теперь нуждается не в науке, а в религии, чтобы направить мысли к богу и сохранить монархию".

Молча поднялись по широкой лестнице на второй этаж, молча прошли зал собраний и вышли в полутемный коридор, из которого дверь вела в аудиторию.

- Сюда, Николай Иванович.

Знакомая до мелочей аудитория. Та же кафедра... Но что это за надпись на ее передней выпуклой стенке? Лобачевский с трудом прочитал сверкающие золотом буквы, написанные славянской вязью: "В злохудожну душу не внидет премудрость".

- Чепуха! - возмутился он. - Что придумали! Это в каждой аудитории так или только для меня писано?

- Везде, - сказал Хальфин дрогнувшим голосом. - Попечитель Магницкий нашел, что наши студенты не имеют пока должного понятия о заповедях божьих. Посему строго установлено чтение священного писания не только в положенные часы, но также и в аудиториях. Появилась даже кафедра богословия; туда назначен архимандрит Феофан, бывший настоятель Спасо-Преображенского монастыря.

- Дальше? - спросил встревоженный Лобачевский.

- Есть и дальнейшее, - усмехнулся Хальфин. - Долой философию, да здравствует богословие! Азиатская типография, по предписанию попечителя, должна теперь служить распространению священного евангелия на татарском языке. Мне, как государственному цензору, прибавилась новая забота... Магницкий также решил задушить Общество любителей отечественной словесности, созданное покойным профессором Ибрагимовым. Вместо него учреждается Казанское сотоварищество российского библейского общества.

Лобачевский воскликнул:

- Не университет, а монастырь!.. Мне что-то здесь душно. Идемте!

- Нет, посидим немного.

Несколько минут они сидели молча на скамейке, отвернувшись от опозоренной кафедры.

- Дорогой мой, - сказал Хальфин. - Это еще не все.

По предписанию того же Магницкого директор образовал особый комитет. Его задача - поскорей очистить нашу библиотеку от зловредных книг: Фонвизина, Дидро, Вольтера... Члены комитета: Кондырев, Дунаев и другие. Вы тоже туда назначены.

- Я?! - крикнул, вскакивая, Лобачевский. - Это невозможно!

- Теперь все возможно, - кивнул ему Хальфин, подымаясь. - Не криком, но хладнокровием должны мы действовать. Надо нам отобрать самое ценное, вынести под видом алькорана и спрятать.

- Куда же?.. Где?

- У меня, - сказал Хальфин. - Это идея профессора Дунаева. Так что не меня благодарите. Вы займетесь книгами на иностранных языках...

- Да, да! Сейчас же! - Лобачевский направился к выходу.

- Я больше за вас не опасаюсь. Теперь идем в профессорскую, а затем, для полноты картины, покажу вам карцер - ныне "комнатой уединения грешников" называется.

Карцер тоже пригодился Магницкому. Теперь там на прежде голой стене висела большая картина, изображающая "Страшный суд". Грешников, подвешенных на крючья, поджаривали пляшущие черти с красными головами.

Картина по замыслу Магницкого наглядно демонстрировала каждому отбывавшему наказание, что его ждет на том свете, если не поспешит он исправиться на этом.

В карцере уже четвертые сутки томился на хлебе и воде студент Горбунов, попавший сюда за какую-то провинность. По предписанию Владимирского, был он обряжен в старую рубашку, мужицкий кафтан и лапти - "в преобразование, что за мотовством последует бедность".

Однокурсников несчастного студента обязали каждое утро молиться в церкви о спасении души его. "Для увещевания" Горбунова посещал духовник отец Александр.

По его усмотрению выводили узника освежаться воздухом, "однако не при солнечном свете и не днем, и чтобы при сем случае никто из других студентов не был"...

- Вот оно как, Николай Иванович, - пожаловался Хальфин.

Лобачевский слушал это с болью в сердце. Могильная тишина царила сейчас в когда-то шумевших залах и коридорах. Где же она - так недавно бурлившая здесь молодая жизнь? Где сейчас отважные умы, не смущавшиеся трудностью решения самых волнующих философских вопросов? И что их ждет впереди?

У двери аудитории Лобачевского встретил сторож.

- Господин профессор, там возчик спрашивает, с которым из Оренбурга ехать изволили.

- Возчик? Да как же я мог забыть? - спохватился он. - Сейчас вернусь, Ибрагим Исхакович! - И почти бегом направился вниз по лестнице.

...Вечер Лобачевский провел в главной библиотеке университета. Книги, рукописи, карты грудами лежали на полках, на столах и даже на полу.

Каталоги отсутствовали. Разрозненные описи находились в таком беспорядке, что невозможно было в них разобраться. Но беспорядок, ранее раздражавший Лобачевского, теперь его только порадовал: при таком хаосе легко было спасти самые ценные книги, не опасаясь проверки.

С трепетным волнением осторожно раскрывал он знакомые фолианты в кожаных переплетах. Древние и средневековые мыслители: Аристотель, Лукреций, Лукиан, Джордано Бруно... Все так хорошо известные, а теперь вот, под угрозой уничтожения, стали они для него еще дороже. Математика, астрономия, механика, физика, философия. Сокровищница человеческих знаний, накопленных веками. Неугасимая жажда познать всю мудрость, силой человеческого ума заключенную в этих фолиантах, дрожью отзывалась в руках, кто к ним прикасался.

Выбирая все, что возможно было спасти, Лобачевский не замечал времени лишь перед рассветом возвратился он в свою неуютную казенную квартиру. Одиночество угнетало его. Мать уехала в родное гнездо, в Макарьев, и вернется не скоро. Брат Алексей, адъюнкт при кафедре технологии, направлен в так называемую визитацию по уральским горным заводам. Симонов, тот в кругосветном путешествии на судах "Восток" и "Мирный", под командой Лазарева и Беллинсгаузена. Может ли он, счастливец, предполагать, что здесь творят мракобесы! Броннер - вот кого не обмануло предчувствие: осенью он отправился в Швейцарию, в отпуск, и больше не вернется...

Лобачевский прошел по комнатам, пустым и гулким, затем остановился перед окном. Рассветало, а на душе было тягостно. Поговорить бы с кем-нибудь, согреться теплом живого человеческого участия. Не пойти ли в обсерваторию?.. Недавно, перед летней вакацией, с отъездом Симонова преподавание астрономии, а также попечение обсерватории совет поручил ему, Лобачевскому. Только там, у телескопа, наедине со всей Вселенной и своими, не дающими покоя мыслями, он не чувствовал одиночества...