Серебряная подкова - Джавад Тарджеманов

Не в силах сдержать восторга, Лобачевский продекламировал:

Как мил сей природы радостный образ!

Как тварей довольных сладостен возглас!

Где осень обжлъе рукою ведет,

Царям и червям всем пищу дает...

Молодой кучер оглянулся.

- Ты чего? - спросил его Лобачевский.

- Эко чудны вы, барин, - усмехнулся тот, - "Царям и червям"... Ну и дела.

- Так писал наш стихотворец Державин, - оживился Лобачевский. - Ты умница, Иван. Видно, способен почувствовать эту земную истину. Такое дается не каждому.

Мне до смерти надоели одурманенные ученые мужи. Напрасно стал бы я искать у них -понимания подобных высказываний. Тебе же охотно расскажу и другое. Не знаю, понятно ли будет. Но слушай: и ты, и солнце, и царь, и червь - все в мире из одного начала...

- И впрямь на диво сказано, - удивился кучер, - хоть и не все понятно...

Лобачевский улыбнулся:

- Ничего, Иван, придет время - поймешь. В природе много дивных вещей... Я жмею безумное намерение охватить разумом всю Вселенную, от туманных звезд до невидимых первоначал...

Лошади, не слыша понуканий, перешли на ленивый шаг и, казалось, вот-вот совсем остановятся.

Кучер слушал весьма усердно, даже пот выступил у него жа лбу.

- Вы простите меня, барин, я неученый. Это не по моему разуму, - сказал ои со вздохом. - Дела-то божьи, кто их разберет...

Он перекрестился и, повернувшись к лошадям, снова поднял свой кнут:

- Н-ло, милые...

Лобачевский рассеянно глядел ио сторонам. Дорога впереди круто сворачивала вправо. Сжатые лоля и поймы остались позади. Места пошли уже не такие ровные. По левую сторону виднелись торы, покрытые на склонах сосновым лесом. Чуть правее сверкала река, берега которой заросли кустарником. За рекой, уходя к горизонту, чернела свежая пашня.

Палящий зной ослабел, повеяло прохладой. Из-за гор надвигались тучи. Быстро наплывая, вскоре они закрыли солнце, косая полоса дождя соединила вдали помрачневшие небо и землю. Но справа над рекой небо вновь очистилось, и тут же, сквозь гуманную мглу, засверкал пестрый поясок радуги.

Николай Иванович встрепенулся. Радуга всегда радовала его яркими цветами красок. "Лей свет в тьму..." - вспомнил он строку стихотворения Державина, которая запала еще с детства.

"Вот именно: свет - в тьму. До чего ж это хорошо сказано! Только радуга - явление краткое и бесследное, а свет человеку нужен постоянный. Свет науки! Она должна быть всеобъемлющей и доступной каждому..."

Лобачевский посмотрел на кучера, усердно торопившего кнутом лошадей, и снова задумался.

"Да, ничто иное, а математика открыла прямые средства к познанию окружающего. Поэтому переработка основных пунктов в построении геометрии необходима, - размышлял он! - Без ясности и строгости в начальных понятиях нет науки..."

Тут лицо его нахмурилось. Еще весной представил он в совет университета .сочинение, которое озаглавил "Основание геометрии". Оно было невелико, похоже скорее на конспект, но, как полагал он, могло стать важным пособием для гимназистов и студентов. Работа над учебником была мучительной и в конце концов принесла ему большое огорчение. Поводом оказался тот же пятый постулат, или "темное пятно" геометрии. Лобачевский попытался воедино связать все геометрические истины, однако постулат о параллельных, как назло, разделял геометрию на две существенно различные части: первая не зависела от постулата, вторая целиком основывалась на этом постулате [В современной математической литературе совокупность теорем, не опирающихся на пятый постулат, называют абсолютной геометрией. Вторая часть носит название "Собственно Евклидова геометрия"].

"Как бы там ни было, - продолжал размышлять Лобачевский, - но усилия мон должны принести плоды. Неспособность восполнить пробел в началах геометрии является временным неведением, но никак не безнадежностью наших попыток. Трудность задачи лишь усиливает мою веру и надежду, что нечто весьма фундаментальное и, вероятно, совсем новое ждет своего открытия в области естественных наук..."

Но в это время тарантас круто свернул в сторону, и размышления Лобачевского были невольно прерваны. Он осмотрелся. Навстречу двигалась веселая кавалькада мужчин и женщин. Видимо, помещики направлялись в гости в какое-нибудь пригородное имение. Лобачевский заметил, как ловко и непринужденно управляли горячими лошадьми барышни в черных изящных амазонках. Взгляд его невольно задержался на девушке лет семнадцати: она что-то весело сказала даме, ехавшей рядом, и тут же звонко рассмеялась. Он спохватился: надо было раскланяться, но было уже поздно. Девушка, заметив его пристальный взгляд, улыбнулась и, что-то еще сказав соседке, дернула повод. Лобачевский, смущенный своей невежливостью, покраснел. Краем глаза он успел заметить, что важная дама, по-видимому, сделала ей какое-то замечание - девушка тоже покраснела и, пустив лошадь галопом, быстро промчалась мимо тарантаса.

- Но, вы, залетные! - крикнул кучер, и лошади понеслись рысцой.

Лобачевский оглянулся: только пыль у поворота указывала место, где скрылась кавалькада. Он достал из кармана шелковый платок и не спеша развернул его, намереваясь вытереть лицо. На уголке платка искусно вышито "Л". Лобачевский улыбнулся.

- Ее работа, - пробормотал он. - Подарок...

И вспомнил вчера покинутые им Сергиевские воды. Недавно там, у серных источников, познакомился он с юной красавицей Лизой. Мать ее лечилась от ревматизма. Глаза Лизы - такие же синие, как у только что встретившейся на дороге девушки...

- Надолго ли сохранится у вас память об этих днях? - спросил ее Лобачевский в день отъезда.

Лиза не сразу ответила.

- Зачем вам это? - поинтересовалась она. - Вы же постоянно говорили со мной о своей науке, всегда интересуетесь только ею...

Он взял ее за руку.

- Однажды мне уже сказали об этом. Одна девушка...

Впрочем... я готов был ее полюбить. Но... влияние родителей...

Рука Лизы дрогнула.

- Вам больно вспоминать об этом?

- И да, и нет, - сказал он. - Мы так мало знали друг друга. Не иллюзией ли, не игрой ли воображения была наша любовь? Будь у меня титул потомственного дворянина или большое состояние, тогда бы я мог стать ее мужем. Однако ни того, ни другого не было. И ее любовь не выдержала испытания.

Лиза высвободила руку, спрятала под косынку на своей груди. Лобачевский медленно прошелся по террасе.

- Да, - повторил он, - испытания не выдержала. Значит, ошибся в ней. И за то наказан. Богатство, знатность, повышение в чинах...

- Не всем это нужно, - прервала его Лиза.

- Но вы слышали, что вчера сказала ваша матушка?

Хочет она иметь своим зятем лишь дворянина.

- Да, - согласилась Лиза, - это ее желание.

- А ваше? - спросил он.

Лиза, пожав плечами, не ответила.

Видимо, чужим и далеким показался ей этот столь близкий человек. Она молча теребила в руках платочек.

Губы ее дрожали. Но покорно склоненная голова и потухший взгляд говорили яснее слов: и ее иллюзии пришел конец...

Сильный толчок на ухабе едва не выбросил его из тарантаса. Он растерянно оглянулся, прижал к губам платочек, источавший тонкий запах французских духов, и бережно сунул его в карман. Как знать: наверное, для него этот платок был забыт на перилах террасы?

Повернулся кучер. Он держал в одной руке цветастый кисет, в другой готовую самокрутку.

- Барин, табачком не побрезгуете?

- Спасибо, Иван, я не курю. И тебе не советую. Брось, никакого удовольствия.

- Какое с него удовольствие, - отвечал возчик. - Жизнь-то у нас нелегкая, барин. А закуришь - будто и полегчает.

Кучер был рад собеседнику, разговорился. Отец его, мелкий торговец в Оренбурге, попал в лапы ростовщика, лавку отняли, а семью выгнали на улицу. Отец нанялся возчиком, но вскоре умер. Место его досталось младшему сыну. И с тех пор семья, шесть человек, вся на его шее.

Разговор прервался. Показалась длинная вереница баб в белых платках. Они шли друг за другом гуськом по закраине дороги. На плечах у каждой котомка, привязана к ней пара новых лаптей. Поравнявшись с тарантасом, бабы останавливались, отвешивали низкий поклон и шли дальше.

Лобачевский велел придержать лошадей.

- Куда вы, бабушка? - спросил он у сгорбленной старушки, еле шагавшей, опираясь на палку.

- Глуховские мы, родимый, - ответила та чуть дыша и вытерла свое лицо концами головного платка. - Идем в Казань... На богомолье.

- Эк, горе-то чего делает, - покачал головой кучер. - Стало быть, не легка доля, коли тащатся по такой жаре, а сами чуть живы. Ну, господь с вами!

Бабы остались позади, разговор с возчиком прервался, но внимаиие Лобачевского привлекла новая пара. Восоногая девочка вела под руку высокогo, костлявого старика.

Седая голова его с трудом держалась на тонкой шее, клонилась к плечу. Старик шея медленно, едва передвигая ноги.

Лобачевский велел кучеру остановиться и выпрыгнул из тарантаса.