Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

Кстати, очень близкий Сюсако Эндо писатель Грэм Грин (его роман “Сила и слава” — прямой родственник эндовского “Молчания”) считал, что “Уважаемый господин дурак” — это еще и прекрасный путеводитель по образу жизни японцев; поэтому добавлю, что действие притчи разворачивается в живых и экзотичных декорациях Японии XX века. В книге немало драматичных, пугающих жестокими реалиями современного мира линий (например, среди главных героев — больной туберкулезом киллер, решивший раз и навсегда истребить в себе сострадание и доверие к людям), много и смешного, и трогательного. Но главное — узнаваемого. Эту узнаваемость обеспечивает, конечно, сильный беллетристический и человеческий дар знаменитого японского литератора: бытописателя жизни, романтика, христианина.

В конце повествования его герой погибает мучительной, я бы сказал, кошмарной смертью. В кровь забитый лопатой, успев остановить убийство, вольным и подневольным свидетелем которого он чуть-чуть не стал, он уходит под воду зловонного высокогорного болота. Но погибает ли? Тбела его не нашли, а вот одинокую белую цаплю, медленно и грациозно поднимавшуюся в те дни в небо, — видели. И кое-кто прошептал ей вслед: “Гас-сан, до свидания…” Эти страницы дышат какой-то чудесной очистительной силой; я сразу вспомнил финал айтматовского “Белого парохода” (1970).

Интересно, знал ли японский автор дебютного романа “Белый человек” (1955), удостоенного премии имени Акутагавы, о книге своего почти ровесника, далекого киргизского собрата по перу?

“Быть может, пригодятся и мои цифры…”. Материалы Сахалинской переписи А. П. Чехова. 1890 год. Главный редактор А. И. Костанов. Южно-Сахалинск, “Рубеж”, 2005, 600 стр.

От удивления мне хочется воспользоваться старинным русским словом “поступок”, разглядывая этот роскошно и вместе с тем строго изданный “энциклопедическим” форматом фолиант. Его только что прислал мне издатель книги, главный редактор дальневосточного альманаха “Рубеж” Александр Владимирович Колесов.

Это, конечно, свершившееся подношение Чехову, его жизненному и писательскому подвигу. Подношение, само ставшее подвигом, оценить который сегодня дано, увы, не многим. “Нормальный” человек, перелистав эту книгу, скорее всего, пожмет плечами — и по-своему будет прав. “Практическая”, читай, читательская “польза” от этой книги, ответы на вопросы типа “зачем” и “кому это нужно” — все повиснет в воздухе.

Конечно, краеведы, академические ученые, специалисты-чеховеды будут единодушны в своей оценке: наконец-то это случилось. Наконец-то разработанные самим писателем опросные карточки-анкеты собраны воедино, систематизированы, расшифрованы и научно описаны7. И — изданы! Вот, оказывается, ради чего, а не только ради написанного впоследствии и не оцененного в полной мере и по сей день “Острова Сахалина” он гнобил свои силы и здоровье. В “Хронике пребывания А. П. Чехова на Сахалине”, помещенной в конец издания, есть такая, например, запись: “27 августа. А. П. Чехов с начальником острова В. О. Кононовичем, начальником Тымовского округа А. М. Бутаковым и еще одним чиновником совершили небольшое путешествие под сильным дождем в лодке по реке Тыми. По пути останавливались и осматривали рыбные ловли, мельницу, тюремные пашни. В тот же день посетили селение Усково. В полдень отправились пешком в селение Воскресенское. Ночь провели в Воскресенском. Чехову не предоставили сухую одежду и постелили в комнате надзирателя на полу”.

После полистной работы с хранящимися в Москве оригиналами документов составители впервые назвали наконец их точное количество — 7445 штук. Семь с половиной тысяч опросов — это больше половины всех проживающих на острове. Некоторые карточки — частично или полностью — заполнены не Чеховым, но рукой установленных исследователями помощников — Д. А. Булгаревича и иеромонаха Ираклия. Цветное факсимильное воспроизведение нескольких листов тоже дорогого стоит. Как и фотографии с мест, портреты закованных в кандалы каторжников и тому подобное. Есть во что повглядываться.

Списки, занимающие четыре пятых издания, размещены здесь на бумаге особого цвета и отделены от указателей, вводных текстов (в том числе стереоскопически богатого очерка В. М. Латышева “А. П. Чехов и Сахалин”), комментариев и основной библиографии работ о чеховской поездке, о которой писатель (и до, и после нее) предпочитал молчать или отшучиваться. Но бывали и редкие проговорки. Вспоминая о тех, кто пытался и до него исследовать Сахалин, совершая “изумительные подвиги, за которые можно боготворить”, Чехов прибавляет: “…нам это не нужно <…> мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что Бог создал человека. <…> Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив, таким образом, самую главную заповедь христианской цивилизации. В наше время для больных делается кое-что, для заключенных же ничего; тюрьмоведение совершенно не интересует наших юристов. Нет, уверяю вас, Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками”8.

Теперь мы видим своими глазами, что это были за “пустяки”. Я бы издал сей труд с приложением в виде собственно “Острова Сахалина” и разослал в подарок некоторым нашим дорогим губернаторам: пусть хотя бы в руках подержат, стоя на паркете из ценных пород дерева в своих тщательно охраняемых и хорошо огороженных от прочего народа дворцах. Кстати, недавно (10.XII.2005) актер и режиссер Алексей Баталов, которому, между прочим, выпускной диплом подписала вдова Чехова, рассказал в передаче П. Шепотинника о том, что забор вокруг чеховского дома появился уже после его смерти, а так — больные шли напрямую.

“…Ему было мало описывать жизнь, он хотел переделать ее. Человек, никогда не щадивший себя, он и нынче не дал себе ни малейшей поблажки”, — писал об этой истории в своей последней большой книге “О Чехове” Корней Чуковский9. Издание, предпринятое “Рубежом”, повторюсь, ценно и тем, что оно вслед за чеховским поступком приглашает нас приглядеться к этимологии определения “добросовестный”.

Вот, скажем, одна из карточек под номером 133210 (даю без комментариев, как образец, сохраняя шрифтовые выделения): “2. 315. 3. Сс[ыльно]каторжный. 4.  Климентий Васильевич Крючков. Жилец. 5. 30. 6. Правосл[авного]. 7. Тамбовск[ой]. 8.  1884. 10. Неграмотен. 11. Женат на родине. Одинок. 12. Да. (РГБ № 1022)”.

Между двумя юбилеями (1998 — 2003). Писатели, критики, литературоведы о творчестве А. И. Солженицына. Альманах. М., “Русский путь”, 2005, 554 стр.

Так получается, что причины, породившие появление этого многослойного, полифонического альманаха (юбилейные дни рождения писателя), обернулись ценным, во многом неожиданным подарком читателям. В особенности тем из них, которые желали бы прочесть об Александре Солженицыне не научно-биографический труд, но многожанровое, а стало быть, свободное от сверхзаданных рамок произведение.

И, несмотря на обилие голосов, тем и оценок (многие из которых, невзирая на праздничный повод, далеки от апологетики), произведение, на мой вкус, получилось весьма и весьма цельное. Наверное, составившие альманах Никита Струве и Виктор Москвин подспудно этой цельности ожидали: есть стержень — писатель и его книги; это не тот случай, когда в “юбилейный сборник” помещаются работы, не связанные напрямую с героем, что, как мы знаем, распространено.

Впрочем, творчество Солженицына, неотрывная от него жизненная судьба писателя, его личность перевешивают любые поводы, вызывая желание говорить именно об этом и ни о чем больше11. Мы знаем, что любой разговор о Солженицыне неизбежно тянет за собой размышления на безусловные темы — история и судьба России, тяготы и радости ее людей, писательское ремесло вчера и сегодня, мера личной ответственности, предназначение, наконец, масштаб души человека, известного всему миру.

Что же до подарка от самого писателя, то сюда специально помещен публикующийся впервые обширный отрывок из “Дневника Р-17”, то есть — дневник романа “Красное Колесо” (1976).

“ 21 апреля Ощутимая роль интуиции. Много раз замечал, как нахожу инстинктивно пути и решения — ещё прежде, чем ознакамливался с обильным материалом, а материал потом подтверждает чаще всего, даёт углубление, объём, но идёт дорога — по угаданному пунктиру (так — и Воротынцев с его общественными взглядами). Сам себя только теперь понимаю как выразителя крестьянского мироощущения за два века, — но не народнического и не казенно-монархического (отчего и недовольны мною образованные левые и образованные правые)”. Ноябрьская запись — поразительно: А. С. вспоминает в ней, когда и как пришел к нему замысел романа. “…В тот день мне ещё не было 18 лет, — откуда берётся эта уверенность молодости? А без неё бы мы ничего не сделали”.