Соблазны французского двора - Елена Арсеньева

Внезапная волна взаимного восторга, накатившая на любовников-супругов, заставила их забиться сладострастной дрожью, хрипло шепча слова любви губами, не прерывающими поцелуев, – а потом отбросила измученные, покрытые потом тела на разные края широченной, взбаламученной кровати – и отхлынула, оставив их в полубеспамятстве, задыхающихся и обессиленных.

Мария ощущала, что улыбка не сходит с ее нацелованных губ. Наверное, настала пора переходить к признаниям? Пожалуй, барон не будет очень суров и к ней, и к себе за то, что не узнал давно знакомого тела любовницы. Мария вспомнила его отповедь наутро после свадьбы насчет вкуса любимых губ и аромата любимого тела – и только плечом повела: как она тогда ревновала к Николь, которая своими навыками первейшей парижской кокотки и медведя из берлоги могла бы поднять! Сейчас же барон, похоже, испытал нечто гораздо более потрясающее – вон, лежит почти бездыханный, изредка сладострастно, блаженно постанывая, переполненный только что испытанным наслаждением.

«Пожалуй, это очень мило и приятно, но мужчины, очевидно, или чувствуют острее, или им достается больше удовольствия», – так оценила Мария свой новый опыт. Однако и впрямь, кажется, пора признаться. Ее клонит в сон, да и барон, верно, вот-вот уснет, сломленный усталостью… Ох, будет сцена, если он проснется утром прежде Марии – и увидит рядом с собой не ту, кого ожидал увидеть!

Надо сказать ему все сейчас же, пока не уснул!..

Ее тонкие пальцы безотчетно ласкали широкие плечи, перевитую мышцами грудь, путаясь в густых завитках волос, – как вдруг неожиданное воспоминание пронзило ее, подобно карающей молнии.

Тем утром в Санкт-Петербурге, в их супружеской спальне, когда Маша еще пребывала в уверенности, что ее обман удался, она, по совету тетушки и матушки, решила искусить спящего мужа своими ласками: собралась с духом и положила ладонь на его юношески гладкую грудь, видную в прорези рубахи… чем это кончилось – известно, но не в том дело. Ведь она тогда единственный раз увидела своего мужа хотя бы полуобнаженным, и… и на его груди не было ни единого волоска, а сейчас вокруг ее пальцев обвивается густая поросль!

У Марии пресеклось дыхание, и она замерла, окаменев от ужаса, рядом с этим… рядом с кем, о господи?!

Он лежал молча, словно вслушивался в сумятицу ее мыслей, а потом тихонько, удовлетворенно хохотнул:

– Наконец-то ты поняла!

И, услышав этот негромкий голос, Мария издала слабый стон насмерть раненного, испускающего дух существа, наповал сраженная догадкою: это и впрямь не он, не ее муж… это совсем другой, незнакомый человек!

Твердая ладонь накрыла ее губы:

– Тише, тише! Что уж теперь-то?

Мария была так потрясена, что даже шевельнуться не могла, не то что шум поднимать. Было что-то враз жуткое и мелодраматическое в этих признаниях сгустка тьмы, с которым она только что предавалась любви. Кто это, кто это здесь, кто подменил барона, кому достался весь пыл ее любви, предназначенный одному-единственному человеку во всем свете? Зачем, зачем он это сделал, за что она так наказана судьбою?!

– Однако я полагал в тебе больше проницательности, моя милая! – Незнакомец игриво пошлепал ее по попке. – Ты прелесть, ух, моя кошечка!.. Повезло же этому ледяному айсбергу Корфу! Я даже не предполагал такого удовольствия. Каюсь, каюсь! – За сим признанием последовал жаркий поцелуй в пупок. – Правда, надеюсь, и я оказался не промах. Ошеломил тебя своим пылом, а? Вместо ледяной глыбы на тебя обрушился лесной пожар, n’est pas? – И он, счастливый, закатился самодовольным, рокочущим смехом. – Сказать по правде, я даже не предполагал, что мой самоотверженный подвиг будет столь щедро вознагражден! – Он поцеловал безвольную, похолодевшую руку Марии. – Ну прости, прости меня за этот обман! Клянусь, твой барон ничего не знает и не узнает, если ты попросишь молчать. Я дождался, пока он уехал вместе со своим ночным визитером – верно, очередным осведомителем, шпионом. – В голосе незнакомца прозвучала нотка презрения. – Трогательно видеть, как он преисполнен уверенности, будто никто и не подозревает истинных мотивов и скрытых пружин его дипломатической деятельности! Впрочем, бог с ним. Я должен объясниться, Николь. Что?..

Этот рассеянный вопрос был вызван тем слабым хрипом, что сорвался с уст неподвижно лежащей женщины.

– Ты изумлена, что я знаю твое имя? Я неплохо знаком с Корфом, и хотя его не назовешь болтуном, в доме есть люди, которые за небольшую мзду не прочь поведать о некоторых тайнах его жизни кому угодно… кто больше заплатит. Я давненько присматривался к этому барону, который держит себя так, словно его родословная восходит как минимум ко времени крестовых походов, а сам завел многолетнюю интрижку с бывшей горничной, которую поселил в своем доме, совершенно наплевав при этом на чувства жены.

Мария наконец-то смогла вздохнуть. Было такое ощущение, будто ее с размаху кулаком ударили под дых. Да уж, замысел ее удался, нечего сказать! Муж не муж, но кто-то все же поддался обману, принял ее за Николь. И на том спасибо. Узнать бы еще, кто все-таки этот человек и зачем ему понадобился сей полуночный визит. Хорошо хоть, что он, верно, из тех людей, которых хлебом не корми – только дай поговорить о себе, объяснить самомалейшее движение своей души, самые незначительные мотивы своих поступков. Его даже расспрашивать не надо – сам выложит все, что надо и не надо! Однако кто же, кто же это? Что-то есть в его голосе знакомое, какая-то особенность, которая почему-то напоминает Марии о музыке, о шуме, кричащих, смеющихся людях… Нет, не вспомнить! Ладно, будем надеяться, что неведомый любовник вскоре сам откроет свое инкогнито, а также что инкогнито «Николь» останется неоткрытым.

– Мне тоже было на это наплевать до нынешнего вечера, – продолжал незнакомец. – Но сегодня, вернее, вчера, я наконец увидел баронессу… Quelle femme![78] – В голосе его зазвучал почти молитвенный восторг. – В жизни моей имел я многих, многих любил, но эти прекрасные, откровенные, пронизывающие глаза, эти надменные губы… эта сдержанная страсть в каждом движении… сердце мое перевернулось! Душу заложил бы дьяволу за то, чтобы обладать ею так, как только что обладал тобою, клянусь! И признаюсь тебе, ma belle[79], что благодаря этой кромешной тьме я мог сегодня вообразить, будто это она, недоступная баронесса, неистовствует в моих объятиях, подобно вакханке.

Он сладострастно застонал, награждая недвижимую «Николь» пылким поцелуем и привлекая ее руку туда, где вновь приготовлялось к бою его могучее орудие.

– При одной мысли о ней – ты видишь, что со мной происходит! Сам себе удивляюсь! Я готов жизнь положить к ногам этой женщины… да на что я ей! Весь вечер эти дивные глаза следили за бледным, невыразительным лицом барона, и я смиренно осознавал: весь мой пыл повергнет она во прах ради единого чуть тепленького словца, исторгнутого из уст ее хладнокровного супруга. Но этим же вечером я вот что еще понял: ее счастье для меня отныне – смысл жизни. И если для счастья баронессы нужно, чтобы барон возлежал в ее постели, значит, я должен сего добиться. Вот я и решил принести себя, свою любовь в жертву обожаемой женщине – подобно тем благородным рыцарям Средневековья, которые служение Прекрасной Даме ставили превыше жизни своей!