Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Мне рассказывал Тринев (раза три был у меня), что Дим[итрий] Львов[ич] вел довольно усердный дневник и что, садясь за писанье, он начинал его словами: «Здравствуй, муза!», а окончив дневной урок, ставил слова: «Прощай, муза!» Он был весел, любил пошутить и позубоскалить, был оригинален (страшно любил, напр[имер], танцевать, хотя и не был мастером)… вообще был богат содержанием.

Только что по телефону говорил с Геор[гием] Ал[ександровичем] Солодким, и он мне передал, что слух о смерти Островского неверен, что он в лазарете в Киеве, хотя и тяжко раненый (оказался еще проломлен череп)… Все-таки это лучше. Дадут мне адрес M-me Чунихиной, и я думаю написать ей письмо. Собираюсь спать (9 ч 30 м. уже)… днем по-прежнему не сплю. Покойной ночи, моя маленькая и тоненькая женушка!..

4 ноября. Был сегодня в окопах одного полка. Туда ехал – шел небольшой снег, а на обратном пути целая пурга… приехал весь белый, а сейчас (8 ч веч.) кругом совершенно бело, снегу на четверть. Всю дорогу назад был снег в лицо, и я вернулся с окоченелыми руками… все хотел ими закрыть лицо. Завтра Осипа посылаю на почту для отправки тебе денег; посылаю тебе 600 руб., в которых заключаются 75 руб. Митиных.

Сейчас пробегал веселые рассказы иностр[анных] писателей, изд[ание] к журналу «Пробуждение». Очень хороший и действительно смешной подбор. Напр[имер], «Глупейшее положение» К. Лемонье. Два школьных приятеля внезапно встречаются на жел[езной] дороге, после 5–10 лет невиденья. Жмут друг друга, целуются, вспоминают школу. Охот[ник] говорит: «Ты должен ко мне заехать, жена будет рада…» – «Но у меня ничего нет, галстук помятый…» – «Глупости, все у меня найдешь, мы же с тобой фигурами совсем одинаковы…» Слезают, едут в имение, и охотник вводит друга в свою комнату… «До обеда час, мойся и выходи…» Гость разделся, выкупался и стал, обтершись, надевать голубую рубашку, которая ему очень понравилась. Напялив ее на голову, не расстегнув всех пуговиц, он начинает мучаться… В это время слышны легкие шаги, кто-то идет в открытую дверь, и гость слышит насмешливый голос: «А еще утверждаешь, милый, что ты на охоте худеешь». За словами следуют три шлепка по заднице теплой мягкой рукою. Быть может, последовали бы движения руки и в иных направлениях, но внизу раздался голос охотника: «Люси, Люси, где ты делась?» Следует «ах», беготня из комнаты и разговор внизу. Несчастный гость спустился в столовую, где приятель представил его своей супруге, красивой брюнетке. Положение вышло из интересных. Хороши и другие рассказы.

Сегодня же узнал, что 1162 будут тебе высланы завтра или послезавтра. У нас теперь всюду контроль, и мой заместитель, убоявшись, просил разрешения у самого начальника дивизии. Мой Орел немножко приболел – что-то вроде инфлюэнцы, хотя в слабой степени – и я вот уже два раза на позиции отправляюсь на лошади Осипа.

Давай, моя славная детка, твою головку, губки и т. д., а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Не упускай из виду, что Лелька любит в ступе воду толочь, как и ее папенька… Целуй ее. А.

Дорогой и ненаглядный мой Женюрок!

Вчера получил твое письмо от 2.XI, т. е. на седьмой день… это совсем хорошо. Выясняется мой вопрос… Перестаю писать: получил сразу пять твоих писем от 18, 23, 30 и 31 октября и от 1 ноября… как-то они запоздали против быстрого 2.XI, полученного вчера… Проглотил твои пять писем, теперь они пойдут на цензуру Осипу, по прочтении которого начнутся мудрые разговоры и выводы, как понимать нужно то, что не написано, но что «умный разуметь должон»… Мое же пока простое разумение говорит мне, что ты молодцом и сейчас любишь побаловать старинкой: как солнце светит 12 и 21 ноября – не текущего [года], а который был не более и не менее как 12 лет тому назад – какие думы у твоего супруга – и опять не теперь, а лет 12 тому назад и т. п. Конечно, в своей жене я крепко уверен (обходя, может быть, Николаевских юнкеров) и знаю, что и теперешние думы, т. е. в ноябре 1915 года – для нее не безразличны, но всему свой черед… через 12 лет она и об них запросит.

Возвращаюсь к начатому. Возвратился начальник дивизии с Георгиевской думы и передал мне, что мой Георгий дошел до нее, но нашли опять какой-то формальный просчет и возвратили для дополнения. Начальн[ик] дивизии очень сожалел об этом, так как он мог бы, по его словам, «как свой человек» помочь делу. Что же касается до генеральства, то, по его словам, мое производство состоится на днях.

Что ты начала подкармливаться мышьячком – это очень хорошо, а про какие ты функции говоришь, это я не понял… ты мне опять отпиши, так как это очень интересно… Упаси Господи, функции-то эти бывают разные.

Вчера обходил окопы своего полка, и за мной – вместо очередного ротного командира – ходила целая толпа «плакальщиков», как я их называю. Много говорили, вспоминали и печаловались. Думаю, что теперь пойдет лучше… я от них недалеко, и мое влияние как бригадного командира так или иначе скажется. Вчера, напр[имер], как только я вошел в штаб полка, мой заместитель попробовал мне рапортовать, но я остановил и тут же начал расцеловываться с Митей и Фокиным… это все им, конечно, учитано.

Перемены, правда, резкие – и в пище, и в людях, и в общем самочувствии, но… такого самовольца, как твой супруг, который никого не признавал и ничего не боялся, и отыскать трудно. Теперь всякий вопрос является у них каким-то трудным и неразрешимым: вопрос о деньгах, то сейчас – как, почему, можно ли; если тактика, то ряд глупостей, а значит и ненужных жертв… Два гроба – Чунихина и другого прапорщика – до сих пор стоят в церкви одного села, и не знают, как их отправить… а при мне это и вопроса не составляло… Все оттого, что у заместителя есть и энергия, и желание, но нет решительно ни духовной, ни тактической подготовки к выпавшей на его долю трудной роли…

В мои руки попала последняя книжка дневника Чунихина; очень подробно и очень интересно. В 2–3 местах, какие я пока заметил, обо мне он упомянул тоном самой глубокой привязанности… Это дорого потому, что неподдельно и искренно: дневник имела [право] читать только его мать и никто более; в таких дневниках не лгут и не притворяются.

Сейчас получил дневник в[оенных] действий от В. М. Савченкова [Савченко]… прислал мне описание 14 дней июля месяца 1914 года, когда мы еще и границу не переходили, и говорит, что более нет… по словам Жукова, более, мол, не писали. Вот чудак-то! Сегодня буду ему писать и пояснять. Письмо теплое и милое… этот человек также меня любит, хотя, может быть, и по-своему.

Покупаем свечки и платим по 80 коп. за фунт… все ломаю голову, не то это дорого, не то это терпимо. А все виновата ты: послала бы меня 1–2 раза на базар или заставила подсчитать расходы… А то вот теперь стоит в голове: «дорого – дешево, дешево – дорого», как у Липковской в твоем Фаусте: «любит – не любит»… Свечки-то неважные, и опять вопрос: «сальные – стеариновые, стеариновые – сальные»? Вижу, что спать не буду: загрызут меня эти философские вопросы.