Муравечество - Кауфман Чарли

— Как трагично, — говорит Цай.

Я бросаю в рот кубик белого сыра.

— Я читал о стрельбе в торговом центре, — говорит Барассини. — На Юге, кажется. Честно говоря, не помню, но все равно пришел в ужас. Миссури? Миссури — это Юг? Если не географически, то уж по духу точно Юг. Один из этих, знаете, опиоидных штатов. Стрелок с полуавтоматическим или автоматическим автоматом открыл огонь по толпе в парке развлечений в торговом центре. Между полуавтоматическим и полностью автоматическим автоматом есть разница, а поборники контроля над оборотом оружия, похоже, этого не понимают. Высказывают мнение об оружии, а сами при этом ничего об оружии не знают. Как бы то ни было, тридцать семь погибших. Пока. Гораздо больше раненых, некоторые в критическом состоянии, так что число погибших, скорее всего, вырастет, и если верить властям — значительно. Надеюсь, не вырастет, но надеюсь, что вырастет. Когда жертв много, это как-то добавляет острых ощущений. Какой смысл в массовом убийстве тридцати семи человек, если на прошлой неделе в другом массовом убийстве погибло пятьдесят восемь? Чтобы росло возмущение, должно расти и количество жертв. Не могу сказать, что считаю свою позицию по этому вопросу нормальной, но, похоже, не могу от нее и отрешиться. В разговоре я, конечно, буду это отрицать и выражать необходимый ужас, а еще я ярый сторонник строгих законов о контроле над оборотом оружия и строгого соблюдения этих законов, так что вот. И все же отчасти… Или это предвзятость подтверждения? Возможно ли, что я хочу, чтобы мир был настолько ужасным, насколько он мне кажется ужасным? Или я просто тащусь от трагедий?

— Еще вина? — спрашивает Цай.

— Да, пожалуйста, — отвечаем мы оба. Хотя, мне кажется, никто из нас вина особо не хочет.

Цай уходит на кухню. Мы с Барассини смотрим ей вслед. Я не смотрю на ее задницу. Я вырос над собой. Я смотрю на верхнюю часть ее затылка, на макушку и не получаю совершенно никакого удовольствия.

— Прекрасная женщина, — говорит Барассини. — Она говорит, ты ее любил.

— Признаю, она немножко вскружила мне голову.

— Но теперь все?

— Время лечит.

Барассини разражается долгим, жестоким хохотом.

— Я был нежно в нее влюблен, — говорю я, когда он перестает смеяться. — Кто теперь скажет, куда ушли все чувства.

— Загадка.

— Я начинаю подозревать, что человек в цилиндре — это его отец.

— Чей?

— Метеоролога. Я начинаю вспоминать его сюжетную линию — короткие, резкие вспышки. С научной точки зрения все это, конечно, бессмыслица, и я говорю со знанием дела — как человек, у которого второй специальностью в Гарварде были исследования относительности времени, — но это удобная отправная точка для причудливой меланхоличной притчи, поэтому я готов смириться с ее ненаучностыо. Многие прекрасные фильмы построены на приостановке неверия, но с одной простой оговоркой: ее нужно заслужить. В конце концов, иногда даже величайшие фильмы требуют от зрителя приостановить неверие. Надо ли поверить в возможность путешествий во времени, чтобы нас растрогала «Взлетная полоса»? А в «Сталкере» Тарковского — надо ли поверить в иррациональную науку Зоны, чтобы ужаснуться экологической катастрофе, которую она предвещает? А «Приколисты» — надо ли поверить в то, что в этом фильме действительно есть приколисты, чтобы нас растерзала его эмоциональная нагота? Ответ во всех трех случаях — категорическое «нет». Поэтому я могу и приму на веру фантастическое допущение Инго. Настолько я ему доверяю. Верю, что он приведет меня к мудрости. Вверяю ему свою живость.

— Живость?

— Именно так.

— Я думаю, обсуждать нашу работу небезопасно, когда ты не в трансе.

— А я разве не в трансе?

Цай возвращается без вина раньше, чем Барассини успевает ответить.

— Слушайте, ребят, — провозглашаю я за столом. — В Гарварде я защитил докторскую под названием «Практики врéменной мобильности коренного населения Австралии как аналог опыта западных кинозрителей». И в ней я проводил параллель между временно кочевой жизнью дисциплинированного кинозрителя и духовным пробуждением человека через религиозный опыт. В случае с фильмом Инго — который, как я подозреваю, в целом виде вызывает тотальную нейронную перегрузку, приводящую к разрушению предвзятости и психогенному отрицанию эго, — этот эффект налицо. Если спросите меня, с моей стороны было очень прозорливо детально исследовать этот феномен еще в юности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Хм, — говорит Барассини.

— Профессиональная кинокритика — это мир очень высокой конкуренции, — продолжаю я, — и сражение с этим миром принесло мне лишь разочарование и усталость. Существуют ли силы, не дававшие мне добиться успеха, которого я заслуживаю и ради которого так усердно трудился, — должности главного кинокритика в «Нью-Йорк Таймс»? Возможно. Но вместо этого мне лишь иногда дозволено преподавать теорию кино в школе торговли продуктами питания и морского промысла пуэрториканским амбалам, которые учатся работать в toque blanche и bachi bonnets[92], и есть ли в мире кинокритиков работа неблагодарнее? Подозреваю, что нет. Несомненно, всем заправляет клика киноведов. Не смей прилюдно усомниться в их суждениях, если надеешься подняться по коварным шестеренкам кинобизнеса. Однажды я имел наглость раскритиковать Ричарда Ропера за то, что он выдал «Свежий Помидор» фильму «Помни», который назвал «гениальным исследованием того, как память определяет нас всех». Во-первых, профессор, говорите за себя. Вы и понятия не имеете, как память определяет меня. Во-вторых… кажется, я вам это уже рассказывал, не? У меня ощущение, будто я повторяюсь.

Цай и Барассини смотрят в стол. Я толкаю другую речь в надежде, что ее они еще не слышали:

— Всё на свете — часы: часы — это часы; человек — это часы. Все меняется в соответствии с заранее установленным расписанием. Всё показывает время. Камни показывают время. Всё. Единственное, что не показывает время, — это ничто. Ничто не может измениться — на первый взгляд это может выглядеть двойным отрицанием, каким-нибудь просторечным сленгом, но это не сленг. Следовательно, говорить, что раньше времени было ничто, — это парадокс, потому что он помещает «ничто» в контекст времени. «Ничто» существует вне времени, следовательно, да, раньше времени было «ничто», но есть оно и во время времени, где «ничто» существует без взаимодействия со временем. Это напоминает о фильме, который я еще будучи студентом однажды посмотрел в заброшенном винном баре. В прямоугольнике экрана было лишь ничто. Ни черное, ни белое. Ничто. И поскольку ничто есть ничто, оно не может проявиться в пространстве и времени. Следовательно, оно не имеет начала или конца, и я не мог его увидеть, потому что нельзя увидеть ничто. Если бы я смог увидеть ничто, оно бы стало чем-то. Оно бы исчезло. Времени тогда, конечно, не прошло.

Цай и Барассини по-прежнему смотрят в стол; похоже, я потерял внимание зрителей.

Я переживаю. Почти уверен, что ничего этого не было. И тем не менее я все помню.

Глава 40

Теперь я возглавляю наш стенд на клоунском конвенте. Делать тут особо нечего, товар продает себя сам: у нас есть все лучшие бренды клоунской обуви, и мы сделали удобный онлайн-заказ. Гарантия доставки на следующий день, простая политика возвратов, никаких вопросов. Есть поиск по цвету (красный/белый/желтый, синий/оранжевый/зеленый et chetera), размеру (от пятидесятого до сто тридцать пятого), даже по видам приколов (брызгалки, гудки, спрятанные в подноске самонадувные шарики). В Сети у нас и в самом деле уникальный выбор, равных нам просто нет. И, конечно же, мы предлагаем патентованные складные клоунские ботинки для путешествий. Так что все должно быть просто, но есть проблема: клоуны без грима — самые мерзкие люди из всех, кого я когда-либо видел. Семь из десяти случаев агрессивного вождения на дорогах происходят по вине клоунов без грима.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

На выставке я встречаю женщину с клоунским гримом — ну, то есть не с клоунским гримом на лице, точнее, не только с ним, она им еще и торгует. Поэтому уточню: она и с гримом, и с гримом. Я представляю ее голой в клоунском гриме и тут же осознаю, что рожден новый фетиш. У моего синаптического поезда теперь новая остановка: Клоунвиль. Мне кажется, это совсем на меня не похоже. Вернувшись домой, я вбиваю «клоунский фетиш» в строку поисковика. Медлю, прежде чем нажать «ввод». Если нажму «ввод», пути назад уже не будет; в этом я уверен, научен прошлым опытом. Единственное, чем виртуальный мир отличается от реального, — это полная конфиденциальность в сочетании с полным отсутствием конфиденциальности. Я наедине с компьютером, но за мной следят: мои действия фиксируются, составляются досье, ставятся галочки. Но, увы, мои потребности возобладают над тревогой. Стоит нажать клавишу — и я получу все, чего пожелаю. Я думаю о клавише «ввод/возврат». Думаю о мире, в который «введет» эта клавиша; и знаю, что еще не раз в него «возвернусь». Этому нет конца. И что за безумный ящик Пандоры я собираюсь открыть? Не запрещено ли клоунское порно законом? Полагаю, ничего незаконного в этом нет, только если я вдруг не начну гуглить клоунское порно с несовершеннолетними, но этого я никогда, никогда не сделаю. Я не чудовище. И все же — однажды отведав клоунского порно, смогу ли я вернуться к нормальным женщинам, в фантазиях или в реальности? Настанет ли момент — если еще удастся найти женщину, которая меня примет, — когда я вытащу из нижнего ящика комода баночку белого клоунского грима и попрошу накраситься, потому что иначе у меня не встает? Это не кончится ничем хорошим. Лучше всего не нажимать на «ввод» и просто смириться с тем, что…