Архив - Илья Штемлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну и отрезочек истории нам достался, – пробормотал Гальперин, глядя, как сын в задумчивости потирает мочку правого уха…
Ксения вернулась в комнату шумно, со сковородой в руках, над которой витал сизый пар. Терпкий запах жареного лука горчил ноздри, пробуждая аппетит.
– Что, Аркадий Ильич, есть вещи на свете куда заманчивей ваших хождений по инстанциям? – Ксения придвинула тарелку.
– Есть, Ксения Васильевна, – обрадовался Аркадий дружескому тону. – И превеликое множество.
Гальперина вновь чем-то кольнул этот недосказанный разговор. А старое зеркало цепко собрало на своем мутноватом поле туманные лики Аркадия и Ксении. Себя Гальперин уже не видел, он оказался где-то за рамой, на блеклых обоях.
– Слушай, босяк, – проговорил Гальперин нарочито развязным тоном. – Я вот думаю…
– А я думаю, отец, – перебил Аркадий. – Пора тебе оставить это определение. Я давно его перерос.
– Действительно, Илюша, – поддержала Ксения. – Тебе не подобает быть отцом босяка.
Гальперин растерялся. Он любил вставлять в разговор полузабытые портовые словечки, казалось, они придают особую доверительность…
– Ладно, ладно, – ухмыльнулся Гальперин, – Я ведь шучу… Есть идея, Аркадий…
Гальперин понимал, что надо умолкнуть, не продолжать. Но туман с поверхности старого зеркала точно застил сознание, он истязал себя и находил в этом сладость.
– Зачем же пропадать квартире? Прекрасная трехкомнатная квартира в центре города…
Аркадий смотрел на отца с недоумением.
– Передай ее Ксении…
Теперь и Ксения вскинула на Гальперина карие удивленные глаза.
– Да, да… Передай… Зарегистрируйся с ней, пропиши на своей площади, а потом разведись и уезжай…
Аркадий растерянно пожал плечами. Предложение отца ставило его в довольно трудное положение. Все задуманное отодвигалось на неопределенный срок, возникали ненужные сложности.
Ксения держала на весу сковородку, пытаясь поддеть ножом кусок мяса. Нож скользнул, разбрасывая золотистые струпья жареного лука.
– То есть, как зарегистрироваться со мной? – тихо спросила Ксения. – А… я?
– Что ты? – раздраженно и даже зло ответил Гальперин. – Ты будешь иметь квартиру.
– Вот как, – не изменила тона Ксения. – Но у меня уже есть квартира.
Гальперин вдохновенно отдавался своему наваждению, ему даже нравилось это состояние апатии и злого безразличия.
– Что значит «есть квартира»? – Живот мешал Гальперину придвинуться к столу, пересиливая себя, он потянулся вилкой к сковороде. – Сегодня есть, а завтра… вдруг я помру…
– Я вовсе не вас имею в виду, Илья Борисович. – Ксения отвела сковороду, и вилка Гальперина повисла в воздухе. – У меня есть квартира в Уфе. И другой мне не надо. – Она плюхнула сковородку о стол, куски мяса вывалились, один даже угодил на паркет. И следом, словно находясь в одном строю, на паркет от удара двери спальни свалился с потолка листик извести. В комнате стало тихо…
– Я пойду, командор. – Аркадий встал и направился в прихожую. Гальперин оставался сидеть. Он слышал, как в прихожей загремел засов. Он напрягся – засов мешал ему прислушиваться к звукам из спальни. Когда Аркадий ушел, Гальперин, тяжело опираясь на подлокотники, выкорчевал себя из кресла и, шаркая стоптанными сандалями, поплелся к спальне, подобно слепому волу неуклюже натыкаясь на какие-то предметы.
Ксения сидела боком на подоконнике и смотрела на улицу. Гальперин приблизился и осторожно коснулся ладонью тугого ее колена, обтянутого прохладным капроном.
– Извини… Я тебя ревную. – Гальперин старался собрать плывущий голос, но не справился и повторил: – Я ревную тебя к нему.
– Глупо, – переждав, ответила Ксения. – Единственно, что между нами общего, это возраст. Но это еще не повод для ревности. Глупость какая-то, глупость.
– Понимаю. Ничего не могу поделать, извини. Вы кажетесь мне созданными друг для друга, а тут… я.
Ксения молчала, глядя в окно. С высоты этажа люди в провале улицы словно принимали участие в странном соревновании, условие которого не так просто разгадать.
– Ты просто желчный и злой, – проговорила Ксения. – Тебе мало того, что между нами все хорошо. Тебе, для остроты чувств, еще нужны огорчения. Потому что ты…
– Старый тюфяк, – закончил Гальперин.
– Вот именно, – не выдержала Ксения и виновато засмеялась, сбрасывая с колена тяжелую ладонь Гальперина
Единственной причиной, что могла оправдать его выходку в гостиной, была только ревность. Только ее могла понять Ксения и простить.
– А ты решила, что я… и вправду озабочен квартирой? – мрачно проговорил Гальперин.
– Думала бы так, видел бы ты меня здесь, – ответила Ксения. – Аркадий ушел?
Гальперин кивнул. Он придвинул табурет и пристроился подле Ксении, положив подбородок на ее колени. Знакомое тепло будоражило его и в то же время успокаивало. Обретя физическую защищенность, он острее почувствовал горечь потери, что неминуемо последует после отъезда Аркадия. Впервые им овладела эта мысль тогда, на собрании. Поначалу собрание его забавляло, потом огорчило, и лишь после выходки Брусницына на него навалился страх. Он старался укротить страх, приводил разные доводы – «как, в наше время, после шестидесяти пяти лет советской власти?!» – доводы эти не допускали никаких средневековых извращений, но факты упрямо срезали эти доводы, обращали их в пустые слова и тлен. Все еще будет, потому как все уже было. И были тридцатые, и были сороковые, и были пятидесятые, да и в дальнейшем годы себе не очень менялись в своей сути…
Где-где, а в тихом архиве, как в стоячем болоте, рос не только тростник, но и мох с лишайником. Документы, что таились на полках спецхрана, были не слухи, а факты. Сколько судеб загнано в блеклые картонные папки. Где эти люди? Услышит ли кто о них? Или придет приказ все уничтожить, обратить в пыль?… Страх поселился в душе Гальперина, страх раздувался, мешал дыханию, сжимал больное сердце. А ведь он был не из трусливых. На фронте, перед атакой, взводный надеялся на Гальперина, и тот не подводил. Порукой тому самые дорогие ему ордена Славы. Почему же сейчас он отдал себя страху? Тогда враг был впереди, а сейчас за спиной, – испытание, которое выдерживают единицы. А ему за шестьдесят, у него больное сердце, он одинок. Ксения? Что Ксения? Она молода, ее увлечение лишь увлечение, оно пройдет, молодость свое возьмет, и никакие брачные узы их не удержат…
Гальперин не заметил, как начал произносить свои мысли вслух, невнятно, торопливо, уткнувшись в ее колени лицом, отчего низкий рокочущий тембр голоса смягчался, как сквозь подушку, прорываясь не воплем испуга, а задушевным бормотанием, от того еще более искренне и безнадежно.
– Неспроста председатель Комитета госбезопасности стал главой партии, неспроста, – шептал Гальперин. – Поверь мне. Все вернется. И сороковые, и тридцатые, и средневековые…
Гальперин умолк. Отдав слова, он обессилел, дыхание выровнялось. Казалось, он заснул. Нет, не заснул, он притих в ожидании. Теплые пальцы Ксении прошлись шажками по егошевелюре, спустились к затылку, забрались под ворот халата и, точно устав, успокоились.
– Когда мы познакомились, Илюша, стали близки… мне захотелось получше узнать твой народ. Кто ты, откуда? Столько я прослышала за свою жизнь о вас, разное – худое и доброе… Я полюбила тебя и хотела все-все знать о тебе… Ты меня слушаешь?
– Да, слушаю. – Гальперин приподнял голову и посмотрел на Ксению. Он видел ее подбородок и кончик носа, да еще прядь волос, обесцвеченных на фоне светлого потолка.
– Я стала читать. Оказалось, так много разных книг. Я ужаснулась истории твоего народа, Илюша. И возгордилась, представь себе, я – возгордилась за него. Только ты не смейся, Илюша. Но ты мне казался чем-то сродни Давиду, Моисею, Христу, Эйнштейну, клянусь тебе. Недаром Аркадий называет тебя командором. И я служила тебе, чем могла… Ты смеешься?
– Нет, не смеюсь, – печально ответил Гальперин. – Хорошая компания, чему смеяться?
– Ты был такой большой, сильный, умный… Хитрый, конечно, кто же не хитрый? И Моисей был хитер. Без хитрости разве он управился бы со своим народом, где каждый считает себя умнее бога. Сорок лет он блуждал по пустыне, чтобы вырвать из своего народа рабское сердце. Без хитрости тут не обойтись.
– И без ума тоже, – вставил Гальперин.
– Само собой… А сейчас, Илюша, послушав тебя, твои страхи, я представила героев Шолом-Алей-хема, этих маленьких несчастливых людей, боязливых, неуверенных. Но почему?! Почему они, а не…
– Давид с Моисеем? – усмехнулся Гальперин.
– Да! – горячо проговорила Ксения. – Да… Ведь одна кровь! Почему не те…
– Потому, что нас много били. Гораздо больше, чем других. История так распорядилась, что нас всегда было гораздо меньше, чем других. А тех, кого меньше, бить безопасней… И в памяти человечества произвели вивисекцию – отняли наших героев, оставили таких, как я. И сегодня проводят эту вивисекцию.
