Второй брак Наполеона. Упадок союза - Альберт Вандаль

Наш посланник свиделся с Александром 3 января. Хотя государь и ездил накануне в Гатчину, он не решился переговорить с своей матерью. Он дал понять, что дело это страшно трудное, что он побоялся пуститься в бесконечный и запутанный лабиринт рассуждений о разного рода неудобствах и возможных неприятностях в будущем. Вопрос о религии, – сказал он, – был бы нескончаемой темой для разговоров о неудобствах. Коленкур возразил, что религиозный вопрос не может вызвать никаких разговоров, так как великой княжне будет предоставлено сохранить свою веру и исполнять свои обряды. – “Но, – сказал Александр, – будет ли у нее свой священник, своя церковь, дадите ли вы по этому предмету письменное обязательство? “Да, – ответил посланник. Разбитый на этой позиции, Александр отступил на другую. “Отчего было не сделать своевременно предложения великой княгине Екатерине? – сказал он. Ее ум, характер, годы – все было более подходящим для вас”. На основании дальнейших его слов можно было подумать, что, напирая “на неизбежные семейные дрязги”, он хотел отбить у императора охоту жениться на его сестре. Он дошел до того, что стал пугать Наполеона сварливой и властолюбивой тещей, которая будет претендовать на главную роль в его семье. Он указал на то, что императрица настолько прививала своим дочерям свои мысли, свои предрассудки, свои склонности, что они на всю жизнь утрачивали свое собственное я; он говорил, что она всегда сохраняет над ними свою власть, что ее влияние не прекращается даже на расстоянии, чему доказательством служат обе старшие дочери, которые, и выйдя замуж, продолжают писать ей каждый день.

Приведенные соображения не подействовали на Коленкура, тем более, что он только что получил второе письмо от Шампаньи, а именно декабрьское, которое всецело было продиктовано императором и в котором его торопили покончить дело. Под влиянием этого письма он не побоялся высказаться вполне определенно. Теперь он не придавал своим словам характера предварительного запроса, а, в силу полученных приказаний, сделал формальное предложение. “Я говорил определенно, даже настойчиво”, – писал он. Прижатый к стене, Александр обещал поговорить со своей матерью. Он сказал, что сделает все, что может; что будет счастлив связать себя с императором одними узами больше. Что же касается возможных последствий, то он заранее ни за что не ручается и слагает с себя всякую ответственность. “Если отсюда произойдут какие-нибудь неудобства, пусть разбираются дипломаты. Вы затеваете это дело, ну и не жалуйтесь потом”. Первые разговоры между сыном и матерью происходили от 3 до 5 января. Александр тотчас же передал результаты Коленкуру, который сделал их содержанием своей депеши. Мария Феодоровна не приняла предложения дурно, хотя можно было опасаться с ее стороны предвзятого сопротивления, не поддающегося никаким резонам. Ничего подобного не случилось. Она обсуждала вопрос, – что было хорошим знаком, – но просила дать ей время подумать и посоветоваться. Она написала в Тверь своей дочери Екатерине, желая узнать ее мнение. Из всех ее детей только эта не подчинявшаяся ей великая княгиня приобрела некоторое влияние на ее ум, только о ее мнении императрице угодно было справляться в важных случаях. Таким образом, император спрятался за мать, – мать укрылась за дочь.

По правде говоря, мнение великой княгини Екатерины – при условии, что оно будет благоприятным, – могло иметь большое значение. Великая княгиня пользовалась авторитетом и в своей семье, и при дворе, и в свете. Властная и надменная, с твердой волей и выдающимся умом, она имела влияние не только на близко стоящих к ней лиц. Из глухой провинции, где она жила, ее престиж распространялся на обе столицы. В Твери она создала себе свое собственное царство и царила над кружком писателей и мыслителей. Эта группа составляла почти политическую партию. Это была партия тех людей, которые противопоставляли политике новшеств Сперанского возврат к московским преданиям во всей их чистоте, и желали, чтобы Россия не уподоблялась Европе, а оставалась сама собой. “Более русская, чем ее семья”,[315] великая княгиня одобряла и покровительствовала такому направлению мыслей. Рассказывали даже, будто бы она стремилась к власти, так что в смутные времена, когда недовольство знати заставляло бояться для царствования Александра рокового исхода, взоры многих обращались на великую княгиню, которой Провидение дало мужской ум и самое имя которой как будто предназначало ее для трона.

Каково могло быть ее мнение о семейном союзе с Наполеоном? В этом отношении у Коленкура не было никаких точных данных. Ему оставалось только восстановить в своей памяти недавнее прошлое и тогдашние разговоры в салонах. В 1807 г., когда речь шла о ней самой, когда народная молва просватала ее за Наполеона, Екатерина мужественно отнеслась к той тяжелой и необычной роли, которую ей прочили. Позднее, после событий 1808 г., т. е. после событий в Испании, она вернулась к предубеждениям своей семьи против похитителя корон. Одна ее фраза, фраза характерная и чисто русская, получила большое распространение. Она будто бы сказала: “Я скорее согласилась бы быть простой попадьей, чем государыней страны, находящейся под влиянием Франции”.[316] Тем не менее, Александр, по-видимому, ставил вне всякого сомнения, что ответ из Твери будет благоприятен и что сестра присоединится к нему и поможет ему уговорить мать. Но для доставки письма и обратного ответа требовалось известное время. Заключение: к первой отсрочке прибавилась просьба о новой на десять дней; это было уже далеко от сорока восьми часов, данных императором на размышление.

Но, думал Коленкур, если императрица в течение двадцати дней ни на что не решится, может быть, царь мог бы пообещать, что в таком случае он потребует ее согласия или даст его от своего имени; что, прибегнув сперва – что весьма естественно – к мерам кротости и убеждения, он, может быть, заговорит с матерью, если это потребуется, как глава государства. Несмотря на то, что наш посланник стал различными способами домогаться этого, царь всякий раз объявлял, что не считает себя вправе поступить таким образом. Он говорил, что уважение, которое он питает к воле покойного отца и к правам матери, препятствует ему при данных условиях воспользоваться верховными правами; что его самодержавная воля кончается на пороге Гатчины; что в Гатчине его роль сводится к ведению переговоров; он “только посол посланника”[317]. Да что и в этой роли он должен действовать с бесконечными предосторожностями, и в интересах самого Наполеона, ради охранения его достоинства, которое ему дорого, всячески избегать резкости. Далее он продолжал, что, как верный друг, он поостерегся выдавать императора; что он умолчал о разговоре с Коленкуром, а сделал вид, что действует по собственному почину и говорил о браке “в смысле проекта, к которому создавшееся теперь положение может привести”. Он говорил, что употребляя эту систему, он подвигается медленнее, да и не может очень спешить, дабы не сделали вывода, что предложение уже сделано и что требуется дать ответ, но что, благодаря этому, приобретается громадная выгода, ибо Наполеон остается в стороне, и его августейшее имя ни в каком случае не будет скомпрометировано. Если предубеждения императрицы нельзя будет побороть, она никогда не узнает, что император Наполеон искал руки ее дочери, следовательно, у него не будет повода бояться с ее стороны нежелательных разоблачений. Что же касается Румянцева, сказал он, то это – сама скромность. Что ему сказано, – “умрет вместе с ним”. “Я щажу, продолжал Александр, самолюбие императора Наполеона, так, как бы я желал, чтобы, в подобном случае, щадили мое собственное. Если дело не устроится, можно поручиться, что никогда никто не будет говорить об этом”. Действуя с такими предосторожностями, не предвидел ли он отказа и не хотел ли ослабить его последствий? Сообщение о своей тактике замалчиваний, которая уже сама по себе была дурным предзнаменованием, он завершил замечанием весьма любезного, но и весьма неутешительного свойства. Он сказал? “Император Наполеон ничем не связан, даже по отношению ко мне”. Поставив вопрос таким образом. Александр предоставил нам полную свободу взять назад свое предложение и заботливо открывал перед нами двери.