Гибель «Русалки» - Фрэнк Йерби

– Что с тобой? – шептала Билджи. – Бвана влюбился в белую девушку? Билджи не знает, что и думать. Ты теперь ее не замечаешь. Почему ты лишился рассудка? Ты влюбился в нее? Скажи Билджи, и я уйду…

– Да не люблю я ее! – простонал Гай. – Мне до нее дела нет – жива она или мертва. Но она белая, Билджи, понимаешь, белая! Как ты не можешь понять? А этот навозного цвета ниггер с репейником вместо волос просто не имеет права…

– И бвана белый, – заметила Билджи. – А Билджи почти совсем черная. Ну и что?

– О Боже! – проскрежетал зубами Гай. – Убирайся отсюда! Уходи, пока я тебя не убил!

Билджи выскользнула за дверь. Гай остался сидеть в полной темноте. Снова и снова в его воображении возникала Моник, белая и обнаженная, в толстых смуглых руках монго. Его чуть не стошнило. Он никогда не видел Моник Валуа, не имел ни малейшего представления о том, как она выглядит, но неотвязная мысль о ней и монго не давала ему покоя.

Наконец монго пришел навестить его.

– Слышал о твоем несчастье, – приветливо сказал мулат. – Давно собирался проведать тебя, но был занят, извини.

Гай сидел, вцепившись в подлокотники кресла, внимательно глядя на монго.

– Сам знаешь, – продолжал да Коимбра, – в Понголенде трудно что-то удержать в тайне, так что мне вряд ли нужно пускаться в длительные объяснения. Пожалуй, у тебя есть некоторые основания считать, что я не сдержал слова. Наверно, это так, но здесь нет моей вины. Крошка Моник предназначалась для тебя. У меня и в мыслях не было, что ее может заинтересовать такой толстый и немолодой человек, как я. Но, кажется, я ошибся. Для нее не имеет значения ни мой возраст, ни толщина, ни…

– Цвет кожи? – спросил Гай сквозь зубы.

– Цвет кожи? – переспросил монго. – Почему ее это должно волновать? Для цивилизованных людей цвет кожи значит не больше, чем окраска оперения для голубей. А французы – люди цивилизованные, несмотря на все свои недостатки. Ты уж извини, что так вышло. Но я рад: должен тебе признаться – приятно иметь женщину, с которой есть о чем поговорить, хотя и все остальное, конечно, имеет немалое значение…

– Убирайся отсюда, монго! – заорал Гай. – Уходи, ради Бога! Я не хочу тебя убивать, но ей-богу, я…

– Сомневаюсь, что тебе бы это удалось, – спокойно сказал да Коимбра, – но очень прискорбно, что у тебя возникло такое желание. Я-то думал, ты избавился от этого предрассудка, который превращает англосаксов в невоспитанных детей, отставших в своем развитии дикарей. Увы, нет. Очень жаль.

– Дикарей! – прошептал Гай. – И это говоришь ты, наполовину черный сукин сын! Да как ты смеешь!

– Мой народ не вышел из состояния дикости, потому что у него не было такого шанса. А у твоего народа, мой пылкий юный друг, такая возможность была, и он отверг ее, вероятно, потому, что был слишком малодушен для этого. Весьма прискорбно…

– Убирайся! – прошептал Гай.

– Хорошо. Но прежде чем уйти, я должен сказать тебе, зачем приходил. В нашу сторону движутся полчища бродячих муравьев – впервые за последние семь лет. Может быть, они пройдут мимо деревни, а может, и нет. Во всяком случае, необходимо, чтобы пара негров всегда была наготове, чтобы вынести тебя отсюда, – ведь сам ты не можешь двигаться. Иначе от тебя утром, после того как муравьи пройдут, ничего, кроме одежды и сломанной ноги на скамеечке, не останется – даже клочка мяса: они сожрут его до самых костей. Должен тебе сказать, это чрезвычайно неприятная смерть, так что поберегись…

С этими словами он вышел и исчез в густом тумане.

Через два дня все жители Понголенда были готовы покинуть деревню: они лишь ждали известия о направлении движения бродячих муравьев. Унга Гуллиа с дикарским благоговением перед силой поведала Гаю об этом маленьком насекомом, не больше четверти дюйма длиной, подлинном царе животного мира и всевластном хозяине африканской земли. Каждые пять-семь лет при повышенной влажности муравьи трогаются с места. Их десятки миллиардов, триллионы. На их пути погибает все живое без исключения. Старый лев, изувеченный ревматизмом и неспособный двигаться. Раненый слон. Улитки, гусеницы, змеи, скорпионы. Животные на привязи или в загоне, независимо от их размеров и силы. Старые и немощные люди, если их вовремя не унесут более молодые и здоровые. После того как муравьи пройдут, находят скелеты их жертв с такими чистыми костями, как будто с них выварили мясо. Даже чище. Белые и сухие…

Рабочие муравьи слепы и бесполы. Немногие мужские особи обладают зрением. Матка в двадцать раз больше других муравьев: она такая толстая, что не может двигаться – ее тащат рабочие муравьи. Эта чрезвычайно продуктивная машина откладывает яйца, потомство ее исчисляется миллионами. Она единственная самка в своем племени.

Гай лениво слушал рассказ Унги о прожорливости бродячих муравьев; спасаются только пауки: они подвешивают себя к стеблям трав такими тонкими нитями, что муравьи не могут подняться по ним. Но Гай думал не о муравьях, а о том, что, видно, пришла пора покинуть Понголенд навсегда. Однако прежде чем уехать, он должен повидать Моник Валуа и поговорить с ней. Билджи? С ней лучше рвать сейчас. А еще лучше было бы, если она решит, что он погиб.

Он вдруг вспомнил, что в первые две недели декабря он несколько раз был близок с Билджи (даже сломанная нога Гая не помешала ее гибкому ласковому телу, а он не принял обычных мер предосторожности), но тут же отбросил эту тревожную мысль: при его нынешнем состоянии здоровья вероятность каких-то последствий их близости была крайне ничтожной…

Повидать Моник, предложить ей свою помощь – и прочь отсюда. Месяц или два, пока не выздоровеет, он пробудет на одной из прибрежных факторий, а потом откроет собственную…

– Унга, – внезапно прервал он ее, – не могла бы ты передать записку белой жене монго? Тайком, конечно. Монго не должен знать…

– Конечно, бвана, – ответила Унга.

Французским он давно не пользовался и несколько подзабыл его. Это обстоятельство помогло ему: оно придало записке оттенок некой таинственности, на что Гай вовсе не рассчитывал, и Моник, женщина до мозга костей, более того, француженка, не смогла преодолеть любопытства и пришла.

Она проскользнула в хижину и теперь стояла, разглядывая его, прелестная, крошечная, как кукла, с мальчишеским лицом, которое нарушало все законы красоты, – и все же в ней было нечто большее, чем миловидность. Скулы ее выступали, рот был очень широк, глазам не хватало места на маленьком лице. Но это были удивительные глаза: огромные, полные какой-то неутоленной печали.

– Вы хотели видеть меня, мсье? – спросила она. Голос ее был низкий и хриплый, но звучал нежно, как ласка.