Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

class="p1">Олень умер днем. И у меня не было сил идти. Микула понес меня. Он нес меня, и хотя было светло в черном лесу, но лес был по-прежнему тих, а мне казалось, что я по-прежнему сижу на оленьей спине.

Когда я открыл глаза, я увидел себя на земле. Микула лежал возле меня. Он, должно быть, спал, и мне не хотелось его будить.

Я долго ждал, когда он проснется. И вдруг мне стало страшно, я подошел к нему и стал его толкать.

– Микула, ты не умер? Микула! Да Микула же…

Микула проснулся. Его голос был слаб, как эхо.

Оказалось, что Микула не мог идти. И я тоже. Мы поползли.

– Микула, а все-таки мы не умрем, – шепнул я ему. – Вот увидишь, что мы не умрем. Я не хочу умирать.

– Не знаю, – сказал он тихо.

Мы ползли недолго. Снова лежали. И я заснул. Когда я проснулся, Микулы не было. Я крикнул, но никто не ответил мне. Тогда я побежал, я бежал недолго. Мне казалось, что я сплю и ползу во сне. Я чувствовал себя как в жару во время болезни. Я полз. И было темно вокруг меня. И я думал: вот сейчас я умру.

Но руки мои ожили, они были в чем-то живом. Ручей кипел, холодный, возле моего лица. Я почувствовал запах травы. Воздух был густ и сладок. Пахло пихтами. Я был в большом пихтовом лесу, про который мне говорил Микула.

Лежа в траве, я пил, как пьют олени. Глаза мои были в воде, нос, рот были в воде, и руки тоже. Я был в живом лесу. И тут недалеко, наверно, были люди. Но Микулы не было со мной. Он, наверно, ушел от меня, чтоб умереть. Он не хотел, чтоб я увидел, как он будет умирать. А может быть, был жив и ждал меня в пихтовом лесу?

Я крикнул. Эхо ответило мне. И голос у меня был громкий, радостный. Я встал и пошел по мокрой, по живой траве, и руки мои трогали деревья, как руки слепого.

Богач Тютька

– Послушай, Нот, – сказал Тютька. – Дай я тебе отрежу ухо.

– Ухо, значит, мне отрежешь, – сказал Нот. – Которое ухо? Правое? Левое?

– Пожалуй, правое, – сказал Тютька.

– Ну, уходи! Зачем пришел? – сказал Нот.

– Еще спрашиваешь «зачем?» – Жену мою украл. Зачем украл мою жену?

– Уходи, Тютька. Ну, уходи, – сказал Нот.

– Нет, я сейчас не пойду, подожду, когда ты заснешь. Как только заснешь, подойду и отрежу твое правое ухо.

– Что ж, – сплюнул Нот. – Я без правого уха проживу. А ты без жены не проживешь. Не любит она тебя, Тютька.

– Молчи, Нот! – сказал Тютька. – Ухо я тебе отрежу и брошу своим собакам. Только вот беда, не станут есть собаки твое грязное ухо. Брезгливые у меня собаки.

Тютька был пьян, и в правой руке у него торчал большой нож, которым он свежевал собак. В правой руке у него был нож, а в левой – ремень. Он, должно быть, хотел связать Нота этим ремнем, прежде чем отрезать у него ухо.

– Уходи. Что не уходишь? – сказал Нот. – Раз говорю уходи – значит, уходи.

– А вот я не пойду, – сказал Тютька. – Моя жена с тобой спит. Я хочу посмотреть, как она с тобой спит. Может быть, она с тобой и не спит.

– Сиди, – сказал Ног, – раз не хочешь уходить. Хоть всю ночь сиди. Мы спать будем, а ты сиди. Смотри на нас, как мы спим.

В зимник вошла Ы, прежняя жена Тютьки, нынешняя жена Нота. Она вошла и даже не взглянула на Тютьку, будто его и не было здесь, Тютьки.

– Где у тебя корыто? – спросил Тютька у прежней своей жены.

– Здесь корыто, – сказала она. – Зачем тебе корыто?

– Тебе корыто понадобится ночью. Ухо Ноту отрежу, корыто подставишь, чтоб кровь зря не пропадала. Собаки съедят кровь.

– Уйди, – сказала Ы. – Надоел ты нам.

– Пусть сидит, – сказал Нот. – Он хочет посмотреть, как мы спим. Пусть посмотрит.

– Пусть смотрит, – сказала Ы и стала снимать с себя торбаза.

– Торбоза-то мои, – сказал Тютька. – С другим живешь, а мои торбоза носишь.

– Твои, так возьми, – сказала Ы и бросила ему торбоза. Тютька сложил торбоза, положил их себе за пазуху и стал смотреть, как Ы снимает с себя рубаху. Тютька смотрел на ее рубаху. Рубаху она сшила из бумазеи, которую Тютька купил для нее у китайца. За эту бумазею он отдал четыре лахтачьи[11] шкуры. Он тогда переплатил. Если б он немножко поторговался, китаец бы отдал, пожалуй, бумазею за три лахтачьи шкуры. Теперь Ы живет с другим, а носит рубаху из его бумазеи.

– Эй, ты! – сказал Тютька. – С другим спишь, а мою рубаху носишь.

Ы свернула рубаху и бросила Тютьке.

Тютька положил рубаху за пазуху, где уже лежали торбоза.

– Теперь уходи, – сказала Ы. – Свое получил и уходи.

– Нет, – сказал Тютька, – Я еще не все получил.

Он подошел к Ы и, схватив ее за уши, сказал:

– Серьги-то из моего серебра. Русскому купцу я две выдры за них отдал. С другим ночуешь, а мои серьги носишь.

Ы закусила губу. Ей не хотелось отдавать серьги. Но она все же сняла серьги и бросила их на пол к ногам Тютьки. Тютька нагнулся, поднял серьги и сунул их за пазуху, где уже лежали торбоза и рубаха.

– Все получил? – спросила Ы. – Если все получил, уходи.

– Нет, – сказал Тютька. – Я получил не всё. Серьги я получил, теперь уши мне надо.

– Зачем тебе мои уши?

– Соседям хочу показать. Скажу, Ноту она досталась безухая. Соседи будут смеяться.

– Не ври, – сказал Нот.

– Вот увидишь! – сказал Тютька. – Всем буду показывать. «Вот, скажу, какие маленькие у ней уши». «Уши, скажу, любил, а ее не любил. Ее отдал, а уши себе оставил».

– Уходи! – сказала Ы. – Не хочу я тебя слушать.

– Нет, – сказал Тютька. – Я хочу посидеть посмотреть, как вы будете спать.

– Пусть смотрит, – сказал Нот и стал раздеваться.

– Ну-ка, обними меня, Нот, – сказала Ы. – Крепче обнимай. Ну, еще крепче. Вот так.

– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух! Отрежу я вам уши.

Утром Нот вышел из зимника, а Тютька уже стоит возле дверей с ножом. С ножа кровь капает.

– Здорово, Тютька, – сказал Нот. – Что за ушами не пришел? Я тебя всю ночь ждал. Думаю: что это Тютъка не идет резать мне уши?

– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух!

– Дай дорогу, – сказал Нот. – Что дорогу загораживаешь? Надо