Конец "Осиного гнезда". Это было под Ровно - Георгий Брянцев

Творогов пропал, Пашун неизвестно где… Я стал требовать, чтобы поскорее отправили меня. Надо отыскать наконец пропавших товарищей и организовать прием остальных.

Но меня задержали в Москве, и с очередным звеном полетел Сергей Трофимович Стехов, мой заместитель по политической части, с которым мы формировали отряд. Как ни печально, но и группу Стехова тоже выбросили не на сигналы Кочеткова. Сергей Трофимович сообщил нам по радио, что в течение трех дней не может определить место, где находится. Посылает людей в разведку — те не возвращаются.

Мое волнение дошло до предела, но наконец я получил разрешение на вылет.

Со мной должны были лететь начальник разведки Александр Александрович Лукин, радистка Лида Шерстнева и несколько бойцов-испанцев.

В Москве тогда было много испанских товарищей, которые в свое время боролись за свободную Испанию и потом вынуждены были эмигрировать. Когда началась война с гитлеровцами, испанцы стали просить советское правительство об отправке их на фронт. Многие, узнав, что формируются партизанские отряды, настаивали, чтобы их включили в эти отряды. Восемнадцать испанцев добровольно вступили в мой отряд. При первой же встрече они заявили, что, участвуя в войне Советского Союза против фашистской Германии, они тем самым помогают освобождению всех стран, захваченных гитлеровцами.

Вечером 20 июня я со своей группой был на аэродроме.

Родных, жены не было. С ними я попрощался дома: «дальние проводы — лишние слезы».

Провожали меня товарищи по первому отряду.

Прощание было недолгим. В точно назначенное время самолет был готов, мы сели в него, загудели моторы — и… до свиданья, Москва!

Настроение у всех было приподнятое. И, как будто мы совершали прогулку, с первой же минуты товарищи запели песни — русские, потом испанские.

Но вот подлетели к линии фронта. А линия фронта была тогда не так далеко — несколько западнее Тулы. Здесь самолет сразу попал в ослепительные полосы прожекторных лучей. Немцы открыли стрельбу, но мы счастливо миновали опасную зону. Прошел один томительный час, другой, и нам дали команду приготовиться к прыжку.

Я посмотрел в окошко самолета и отчетливо увидел внизу, на земле, условные сигналы костров. Самолет, делая круг, начал чуть-чуть снижаться. Один за другим мы стали у бортовой двери. Сопровождавший нас майор прицепил наши «карабины» за планку, чтобы парашюты сами раскрылись в воздухе.

Вот мы уже готовы. Вдруг стоявшая за мной Лида Шерстнева взволнованно сказала:

— Товарищ командир, а где же ваша веревочка?

Я обернулся. Оказывается, мой «карабин» не прицеплен. Пожалуй, я в воздухе не растерялся бы и вовремя сам раскрыл парашют: для этого надо было только дернуть за кольцо, но хорошо все-таки, что Лида предупредила.

Сердце заколотилось, когда раздалась команда:

— Пошел!

Я прыгнул первым. Малые секунды — и парашют раскрылся.

Огляделся вокруг. Нас выбросили высоко — метров девятьсот от земли. Над головой луна, внизу костры, но они удаляются: ветер относит меня в сторону. Парашюты разбросаны по воздуху — надо мной, справа, слева. Один пролетел мимо меня, быстро-быстро снижаясь к земле. Успел подумать: «Парашют не полностью раскрылся — может разбиться человек».

Внизу лес. По правилам приготовился: взялся крест-накрест за лямки. В тот же миг рванула воздушная волна, отнесла меня в сторону, и я стукнулся о землю.

От опушки леса меня отнесло метров на сорок.

Заранее было условлено, что я зажгу костер и на него соберутся все парашютисты. Я так ушибся, что не мог встать на ноги, чтобы набрать сучьев для костра. Тогда я подтянул к себе парашют и зажег его. Потом отполз от костра метров на пятнадцать, лег за кусты и, держа наготове автомат, стал ждать. Как знать, кто сейчас придет на этот костер — свои или враги?.

Сижу, кто-то осторожно подходит. Спрашиваю!

— Пароль?

— Москва!

— Медведь! — говорю ответный и добавляю: — Брось свой парашют на огонь и иди ко мне.

— Есть!

Подошел Лукин, за ним Лида Шерстнева, потом остальные.

Километрах в трех-четырех от нас беспрерывно лаяли собаки, будто их кто-то дразнил. Значит, недалеко деревня.

Собрались все. Я встал, с трудом распрямился и, заглушая боль, как мог весело и бодро сказал:

— Второй прыжок — и мы на месте!

Потом вынул компас и начал определяться. Компас, звездное небо и железная дорога — этого было достаточно, чтобы знать, куда идти. Станция Толстый Лес должна быть совсем недалеко.

Итак, мы в тылу врага, почти за тысячу километров от Москвы и на шестьсот километров за линией фронта.

ВСТРЕЧА

Мы шли по опушке леса в направлении станции Толстый Лес. Уже брезжил рассвет. На траве, обильно покрытой росой, каждый шаг заметно отпечатывался. Поэтому я приказал идти «партизанским шагом» — гуськом на расстоянии двух-трех метров друг от друга — и ступать точно след в след, так чтобы ноги идущего позади попадали в следы переднего.

Если нас будут выслеживать, трудно будет определить, сколько человек прошло — десять или сто. А осторожность — первое правило партизана.

Стало почти светло. Тихо кругом. Но я прислушивался к каждому шороху, к каждому треску ветки. Хоть опасности пока никакой не было, я, чтобы насторожить товарищей, время от времени условными знаками давал команды «ложись», «маскируйся».

Прошли километров пять. Вдали на дороге показались два человека.

«Ложись!» — командую я и подзываю Лукина:

— Александр Александрович! Вы начальник разведки отряда — будьте и первым разведчиком. Выясните, что за люди. Если свои, расспросите, где Толстый Лес.

Лукин взял с собой испанца Флорежакса и пошел. Я наблюдал за ними. Вижу, Лукин заговорил с прохожими, потом они пожали друг другу руки и разошлись.

Лукин возвратился; он встретил, оказывается, какую-то старушку лет семидесяти с внуком. Старушка всплеснула руками и расплакалась, когда узнала, что разговаривает с партизанами:

— Голубчики мои, вот радость-то! Когда уж прогоните проклятых… Разорили нас совсем!

Старушка сказала, что до станции Толстый Лес всего лишь десять километров, и предупредила, чтобы мы не ходили по ту сторону железной дороги: там в деревне много полицейских.

Лукин дал ей на прощанье плитку шоколада и несколько кусков сахару.

Часам к девяти мы были уже недалеко от станции Толстый Лес. Отдал команду отдыхать. Без привычки к долгой ходьбе люди устали, многие натерли ноги.

Я выставил секреты для наблюдения за станцией, переездом и дорогой. Лиде Шерстневой приказал развернуть рацию и передать в Москву, что мы приземлились правильно и ищем звено Кочеткова.

Вдруг бойцы из секрета подводят к нам трех человек. Смотрю — сияющие, радостные лица: разведчики Кочеткова.

— Лида, отставить передачу!

Пошли прямо в лагерь Кочеткова.

Радость встречи трудно передать. Наперебой стали рассказывать новости: мы о Москве, они о здешней жизни.

Стехов со своими товарищами уже был здесь, в лагере Кочеткова, но о Саше Творогове и Пашуне по-прежнему никто ничего не знал. Как в воду канули люди!

Не все гладко прошло и у Кочеткова. Когда его группа выбрасывалась, один — уже пожилой партизан, Калашников, — повис на парашюте между деревьями на довольно большой высоте. Его долго искали, наконец нашли. Калашников, как увидел своих, не стал дожидаться, пока его снимут, взял финку, обрезал у парашюта стропы и упал на землю. Встать он уже не мог — одна нога оказалась сломанной. Теперь он лежал в землянке, у железнодорожного сторожа, в полукилометре от станции Толстый Лес, а наш доктор, Цессарский, и партизаны тайком навещали его каждый день.

За какой-нибудь час нам приготовили обед. Меня угостили печенью жеребенка, зажаренной на свиной тушенке. Получилось довольно вкусно.

Нельзя было терять ни минуты. Мы сразу же отправили людей на разведку в разные направления. Следовало узнать, можем ли мы здесь и дальше принимать наши звенья, или немцы пронюхали что-нибудь о лагере. Под вечер я и сам пошел проверить, как охраняется лагерь, как расставлены посты. Обошел вокруг, перешел через большую поляну и углубился в лес.

Недаром станцию назвали Толстый Лес. Лес вокруг, действительно, могучий. Вековые дубы, березы, сосны, ели и мелкие деревца меж ними образовали густой, непроходимый массив. Там, где я шел, не было ни единой тропинки. Решил возвращаться. Но минут через десять понял, что иду не туда, куда следует. Повернул левее, прошел еще минут десять, опять чувствую — не туда направился. За это время солнце зашло, и я совсем потерял ориентировку.

«Вот стыд! Подумать только: командир отряда — и в первый же день заблудился!»

Я, признаться, был о себе лучшего мнения. Родился я в Белоруссии, в детстве часто ходил в лес за грибами, ягодами, орехами. По солнцу, веткам, корням мог определить, где юг, где север. Семь месяцев недавней партизанской жизни тоже, кажется, чему-то научили меня. И вот теперь сплоховал. От падения с парашютом спина еще болела, но я, как когда-то в детстве, быстро вскарабкался на верхушку огромного дуба. Смотрю — лес кругом, и все. Но вот заметил — вьется из лесу тонкой струйкой дымок. Значит, лагерь там. Засек по компасу этот ориентир, слез с дуба и пошел.