Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

Осенью 1751 г. Захар вернулся из армии, где командовал полком, и вновь увидел великую княгиню. На одном из балов он улучил момент и сказал, что находит ее очень похорошевшей. «В первый раз в жизни мне говорили подобные вещи, — вспоминала Екатерина. — Мне это понравилось, и даже больше: я простодушно поверила, что он говорит правду»[400]. Некоторое время молодые люди обменивались так называемыми девизами: в небольшой предмет, например игрушечный апельсин, помещалась напечатанная записка с изречением, которое отражало чувства кавалера, а дама должна была вернуть «девиз» с другой запиской, соответствующей ее настрою. Это куртуазная игра была при дворе очень популярна.

Вскоре чужие фразы сменились собственноручными. Цесаревна обладала бойким пером. «Я люблю Вас чересчур, — писала она предмету страсти. — …Никто на свете не может меня излечить, будьте уверены». «Я не желала бы рая без Вас». «Я буду любить Вас, буду жить только для Вас»[401]. Следующим шагом по всем правилам должна была стать личная встреча, и Захар попросил о ней. На первом же маскараде, танцуя с великой княгиней, поклонник заявил, «что имеет сказать тысячу вещей, которые не смеет доверить бумаге… а потому он просит назначить ему минуту свидания» в покоях царевны. Если нужно, кавалер готов был переодеться лакеем, но наученная событиями 1746 г. Екатерина «наотрез отказалась, и дело остановилось на переписке», «очень чувствительной», по ее словам.

В конце Масленицы Чернышев отбыл в свой полк. «За несколько дней до его отъезда мне надо было пустить кровь»[402], — признавалась наша героиня. Не желая уничтожать адресованные ему записки великой княгини, Захар замуровал их в шкатулке в стену колокольни в родном селе Воронежской губернии, где они и пролежали около ста лет…

Сама Екатерина постепенно входила во вкус таких приключений. «Я нравилась, — писала она, — следовательно, половина пути к искушению была уже налицо… искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на лучшие правила морали… когда в них вмешивается чувствительность… оказываешься уже бесконечно дальше, чем думаешь»[403].

Как у Екатерины, находившейся под постоянным наблюдением, хватило смелости на подобные шаги? Любовным приключениям способствовала сама атмосфера елизаветинского двора, пронизанная тонким ароматом куртуазности. Самые невинные развлечения здесь имели фривольный оттенок. Даже появляясь на балах под стражей своих неусыпных церберов, великая княгиня ухитрялась попадать в ситуации сомнительного свойства. В то время в моде были маскарады, где мужчины исполняли роли дам и наоборот. «Мне случилось раз на одном из таких балов упасть очень забавно», — сообщала наша героиня. Екатерина танцевала с камер-юнкером Сиверсом. Тот отличался высоким ростом и на повороте сшиб фижмами графиню Гендрикову. «Он запутался в своем длинном платье, которое так раскачивалось, что мы все трое оказались на полу… ни один не мог встать, не роняя двух других». Кажется, вспоминая эту сцену, пожилая императрица продолжала весело посмеиваться, ведь они с Гендриковой побывали «под юбками» Сиверса.

Подобные двусмысленные ситуации возможны были на глазах у всего двора. А когда Екатерина уезжала на охоту в сопровождении своих берейторов и по тринадцать часов проводила в седле, мало ли случаев «сказать тысячу вещей», не доверяя их бумаге, подворачивалось под руку? Вообще с верховыми прогулками в жизни великой княгини было связано много радостей. «Чем это упражнение было вольнее, тем оно было мне милее, так что если какая-нибудь лошадь убегала, то я догоняла ее и приводила назад», — вспоминала Екатерина. Ее не останавливала дождливая погода, обычная для окрестностей Петербурга. «Помню, что однажды, когда я возвращалась домой вся промокшая, я встретила своего портного, который мне сказал: „Как вы себя отделали; неудивительно, что едва поспеваю шить амазонки и что у меня постоянно требуют новых“».

Екатерина предпочитала ездить по-мужски. Все-таки образ «очаровательной графини Бентинк», впервые в жизни усадившей Софию на коня, оставил в душе нашей героини неизгладимый след. «В Троицын день императрица приказала мне пригласить супругу саксонского посла г-жу д’Арним поехать со мной верхом в Екатерингоф, — писала Екатерина о событиях лета 1751 г. — Эта женщина хвасталась, что любит ездить верхом и справляется с этим отлично… Арним пришла ко мне около пяти часов пополудни, одетая с головы до ног в мужской костюм… Она не знала, куда деть шляпу и руки… Я велела приготовить себе английское дамское седло и надела английскую амазонку из очень дорогой материи, голубой с серебром… Так как я была тогда очень ловка и очень проворна к верховой езде, то как только подошла к лошади, так на нее и вскочила… Императрица… спросила, на каком я седле, и, узнав, что на дамском, сказала: „Можно поклясться, что она на мужском седле“. Когда очередь дошла до Арним, она не блеснула ловкостью… Ей понадобилась лесенка, чтобы влезть. Наконец, с помощью нескольких лиц она уселась на свою клячу, которая пошла неровной рысью, так что порядком трясла даму, которая не была тверда ни в седле, ни в стременах и которая держалась рукой за луку. Мне говорили, что императрица очень смеялась»[404].

И через много лет Екатерина оставалась весьма пристрастна к победам своей юности, маленьким шалостям и обманам. Например, она придумала седло, которое сочетало конструкцию дамского и мужского. Со двора великая княгиня выезжала боком, а оставшись только в обществе своих берейторов, перекидывала ногу и скакала по-мужски. Ей нравились опасные затеи, охота и дальние поездки. Возможно, неумеренным лихачеством Екатерина компенсировала свое приниженное положение. Верховая езда и стрельба из ружья позволяли ей самоутвердиться.

Нужны были только время и подходящие обстоятельства, чтобы смелость великой княгини проявилась по-новому. Рано или поздно она могла рискнуть не только прыгая верхом через канавы, полные воды, но и принимая у себя поклонников. На первый раз дальше мелких уловок с передачей записок дело не двинулось. Но иллюзию куртуазной игры необходимо было поддержать: ведь если Екатерина люба одному, второму, третьему, значит, не правы ее муж и Елизавета, значит, плоха не она. Доказательство этого стало для нашей героини жизненной потребностью.

«Племянник мой — урод»

Вряд ли Елизавета Петровна узнала правду об интимной жизни великокняжеской четы так внезапно, как описывал Тургенев. В его зарисовке много театрального. Между тем и Владиславова, и даже сама Чоглокова докладывали государыне о деле прямо. Летом 1752 г., когда Екатерина приехала в Петергоф на один из куртагов, императрица выговорила обер-гофмейстерине, «что моя манера ездить верхом мешает мне иметь детей». На это всегда заискивавшая перед августейшей кузиной Марья Симоновна вдруг ответила, «что дети не могут явиться без причины и что хотя Их Императорские Высочества живут в браке с 1745 года, а между тем причины не было»[405].