Любовь, Конец Света и глупости всякие - Людмила Сидорофф

— Вспышка на этот раз уж не настолько значительна, чтобы панику сеять, коллега.

— Ваш оптимизм был всегда заразителен, но лично я начинаю сомневаться в успехе нашего предприятия. Что если тот, чьего имени нельзя называть, все же прав? Новая Магия здесь возникает, как видите, все наши попытки оказываются тщетными против маленькой кучки простых смертных. И самое главное, все они — души одного Бога.

— Четверо смертных против шестерых Всемогущих? Не смешите меня, Евстахия.

— Вы разучились считать, Амвросий? Их только среди живущих — пять человек! Или забыли, что у него есть дочь, наполовину сама Бог? Плюс этот призрак, бывший Ветер, не оправдавший наших надежд. Плюс он сам. Плюс целая армия мелких тварей!

— Призрак есть призрак, какой с него толк, будто вы сами не знаете. Гномы, Бог и его дочь не в счет. Все они в космосе, Магия этой планеты вне их досягаемости. Из четырех других только Варвара хочет спасти мир сознательно. Ося еще ребенок, он направляет Магию на вполне безобидные игры. Ларик — агностик чистейшей воды, а эта бывшая аватара лишь беспрерывно грузит себя Здравым Смыслом. Без Бога в себе она в любом случае не представляет риска.

— Да? Вы уверены? А семафоры тогда как же? Кто из них выплеснул Магию, которая вновь нарушила здешний порядок?

— Ох, дались вам эти семафоры! — Амвросий даже повысил тон, но в этот момент вежливый и безучастный голос в динамиках объявил, что неполадки на линии устранены, движение поездов восстановлено.

— Ну вот видите, — улыбнулся старик. — Не прошло и пяти минут. Все в порядке у лондонцев со Здравым Смыслом, нам не о чем волноваться. А кстати, — кивнул он в сторону женщины, застывшей в объятиях своего рыжеватого спутника. — Она очень правильно сделала, что вернулась сюда из Москвы. В этой стране ей самое место.

— Чтобы подальше быть от Варвары? — уточнила Евстахия.

— Разумеется. Слияние этих двух душ — сплошной динамит. А вот для Таньки конкретно лучшего места, чем Лондон, сейчас не придумать: здесь ее Магию не разбудит ничто. К примеру, возьмите хоть эту станцию: час пик, с поездами задержки. В Москве народ толкался бы и лез в драку, а тут все движутся организованно, словно стадо овец в загон, только «sorry»[102], да «please»[103] слышно. Идиллия!

— Нет, не все идеально, — возразила Евстахия. — Вон машинист электрички психует, еле сдерживается, чтобы не заорать и не обозвать пассажиров болванами за то, что к дверям вагонов нечаянно прикасаются.

— Всего-то один машинист, — старик усмехнулся. — И он не типичен для этой страны. Акцент у него, что ли, не слышите?

— Пожалуй, один машинист с акцентом бурю не вызовет, — согласилась негритянка. — Не то что призрак, который целый магический ураган на несколько станций обрушил два дня назад. Еле утихомирила всех возбудившихся. А теперь этот призрак вселился в парня и пытается пробудить Магию в Таньке.

— Тоже мне, нашел медиума. Этот парень родился агностиком, сколько бы наш коллега своих усилий ни прилагал, чтобы заставить его поверить — в себя, хотя бы. Ларик ни Бога, ни черта не признавал никогда.

— Кто знает, а вдруг начнет? Призраки раньше в него не вселялись ведь... Да еще с похожей душой. Родственные души могут таких чудес наворотить, нам с вами даже и не приснится, — Евстахия метнула тревожный взгляд в сторону, где в двадцати шагах от них Ларик так и не выпускал Таньку из своих рук. — Как думаете, Амвросий, разбудит в ней призрак Магию?

— Хм... нет. Я думаю, не разбудит.

Полиглот

Согласно календарю, весна пришла в северное полушарие еще неделю назад, но вела себя не по правилам. С утра выпадал снег и лежал на тротуарах, пока его не счищали хитрыми механическими устройствами, каких раньше на улицах Лондона не видели даже зимой. К вечеру то налетал дикий ветер, то вдруг на полчаса теплело так, что обычно рокочущие голуби начинали интимно урчать, словно кошки. Магия все убывала, а без нее Земля не могла удержать любую погоду, и Конец Света все приближался. Ничего не подозревающий о нем Ларик полагал, что в весенней фазе вращения по орбите планета пропитывается особым химическим составом — атмосферными микроэлементами, которые действуют на человеческую психику и как бы немножечко сводят людей с ума. Вот потому весной многие и влюбляются, а погода тут ни при чем, будь она хоть вообще черт знает что. Других причин объяснить свое состояние он не находил, как и не мог подыскать тому термина более адекватного, чем «влюбленность», пока три дня и три ночи очень тщательно анализировал свое отношение к бывшей сотруднице.

Ларик думал о ней непрерывно. Три дня назад они случайно столкнулись в метро — хотя черт знает, случайно ли... Возникло откуда-то ощущение, что он ее там специально ждал: давно знал ведь, в какое время она утром до Сити добирается и по какому маршруту. Сам он уже два года не ездил по той ветке метро — нынешний офис находился совсем в другом месте. Но почему захотелось сойти именно там, да еще ждать добрых двадцать минут ее поезда, он объяснить себе был не в состоянии.

А ведь и Танька могла уже десять раз место работы сменить — в конце концов, жила где-то у черта на куличках и время от времени жаловалась, что ежедневные поезда дальнего следования ее утомляют. Почти два года они не встречались, не звонили друг другу, ни строчкой не перекинулись, и ведь как странно — когда ее поезд к станции подошел, он уже точно знал, что она из него выйдет, из какого вагона, и что на ней будут очки. Раньше очки она, кажется, не носила, хотя, черт ее знает, может, он просто забыл... А по виду все та же Танька — тощая и нескладная, в охапку ее скорее — держать, держать крепко и больше не отпускать...

Он протянул к ней руку, ляпнул первое, что пришло в голову, что-то нарочито-грубое, как между ними принято было, — и вот она смотрит странно, глаза сделались мокрые, нос у него на груди спрятала, плечи затряслись... Черт, он не умел успокаивать женщин, только руки сцепил на ее спине — вот так, покрепче, и не отпускать больше, не отпускать...

Бедная, маленькая, милая, нежная женщина — как же в жизни тебя угораздило… Два года назад маму похоронила, теперь — меня... Стоп! Я что — сам себе сказал «меня»? Черт, ну бывает, дурь с языка слетела. Бедная Танька — бедный, бедный ее младший брат... Мы ведь, кажется, с ним одного возраста, значит, он умер совсем молодым... Да ведь и Танька не скажешь, что старая, может, на пять или десять лет старше — не спрашивал, неприлично у женщин спрашивать, впрочем, какая разница? Если ее причесать, то вполне даже молодо выглядит и совсем недурна собой...

Она успокоилась, щеки «клинексом» вытерла, тонкими пальцами по волосам провела, как гребенкой («черт возьми, разве женщины так причесываются, хочешь, расческу куплю тебе?»), носом шмыгнула:

— Пока, Ларик, приятно было, я уже на работу опаздываю, ты звони, если что...

«Ку-уда?! Я тебя только держать крепко-крепко собрался, вот уж фиг теперь отпущу!» Вслух сказал:

— See you![104]

И пошли. Каждый в свой офис, он еще больше на работу опаздывал — дальше тащиться от Ливерпуль-стрит. Только потом еле свободной минуты дождался, чтоб сообщение отправить: «Как насчет дринка в пабе в шесть вечера?» Танька лишь что-то невразумительное промычала на это.

Три вечера напролет он провел не в обсуждении новой кафельной плитки для ванной с Рашной, и не в сборке кукольных домиков с близнецами, и даже не в прогулке по парку с любимым лабрадором, как это было почти каждый вечер раньше, а в интернет-чате с Танькой. Как и прежде, работая бок о бок, болтали они обо всем, что придет в голову. Только форма общения поменялась, и раньше-то он не пытался ее уломать после работы пойти «на дринк».

А теперь — что случилось, в самом деле, и почему, черт возьми? Ну, допустим, сидели, сколько-то месяцев чуть ли жопами терлись, базарили целый день о том о сем, ну так что же, раз у обоих язык без костей... И хоть на ланч вечно вместе ходили, но на дринк в паб — единственный раз, и в любом случае это было два года назад! Танька скорее «своим парнем» была ему, чем одной из тех «птичек», которых хотелось бы в конце пати трахнуть или в командировке в гостинице соблазнить. Разве что если сама интерес проявила бы, Ларик всегда готов ублажить, если женщина просит, он как-никак джентльмен. Только Танька не просила, хоть, несомненно, он нравился ей. Может, и к лучшему, что не просила: один раз ублажил бы, второй, третий — и завертелась бы интрига. Без драмы бы не обошлись — работали вместе, последствия могли быть, еще до Рашны бы докатилось — кому это надо? Он семьянин, коллега и друг, но из-за интриги всего лишился бы: семьи, работы и дружбы.

А с Танькой дружить было интересно, у нее вовсе не бабский ум и почти мужской дух соперничества. С ней всегда нужно было держать планку: перещеголять себя хоть на рабочем, хоть на любом другом уровне, где простиралась его обширная эрудиция, Ларик и парню бы не позволил, а тут наметилась явная конкуренция со стороны женщины. Но в этом был даже особый интерес, как у спортсмена к сопернику, случайно попавшему не в свою весовую категорию. Тут главное не согласиться на «ничью», не говоря уже о поражениях, и потому требовалось знать все сильные и слабые стороны соперника. Только поэтому Ларик стал читать, например, двух русских авторов: один из них ей дико нравился, хоть он всего-навсего спародировал «Фауста», а другого — классика литературы, о котором на Западе знают все, — она терпеть не могла. Из английских Танька любила «Плоский мир», и хоть Ларик к нему сам относился так себе, но заказывал все новинки из серии еще до того, как они поступали в продажу, опередить ее прочтение ему удавалось всегда (Hurray![105]). Он слушал сюиту какую-то, пытаясь понять, почему композитор назвал ее «Джазовой»: русской классикой никогда раньше не увлекался, а тут пришлось. И даже русский язык учить начал! Не доучил. Ларика перевели на другой проект, видеться с Танькой они перестали, так что необходимость затмить ее своим блеском отпала сама собой. На новой работе появились иные соперники, хотя, чего греха таить, с ними интерес был не тот.