Заметки о Ленине. Сборник - Коллектив авторов

Интересно также употребление метафоры, как перифраза, напр.: «в один кровавый комок спутано»…, «бросать песок в глаза», «поливать маслице» (взамен «утишить, успокоить», при чем и здесь Ленин как будто вкладывает в ходячее выражение иронический смысл, которого оно первоначально не имело, и подчеркивает его уменьшительным «маслице»). Эти выражения даются более или менее непосредственно как сами по себе понятные, при всей своей иносказательности; они не служат конкретной иллюстрацией более общей мысли и вообще не являются приложением к оправдывающему и мотивирующему их прямому значению; перевести их на прозаический язык понятий не всегда возможно и легко. И Ленин, повидимому, со своей стороны вовсе не иллюстрирует здесь на частном примере какую-то отвлеченную мысль, а дает сразу обратную, чувственную, «поэтическую» форму выражения просто потому, что он так мыслит и, может быть, сам не всегда сумел бы другими словами передать их содержание, ибо иногда самая символичность подобных фраз придает содержанию их общее и неопределенное значение, которое не поддается исчерпывающему переводу. Примеры употребления Лениным подобного символического языка весьма интересны.

Обратимся, наконец, к более сложным видам сравнения.

Прежде всего отметим случаи распространенного сравнения, к которому речь возвращается. Один пример сочетания нескольких сравнений (авангард и проч.) уже был приведен, к нему могут быть примкнуты примеры повторений («увертываются» и «скатились» и «связали»), в которых был отмечен их своеобразный «музыкальный» характер композиции. Приведем еще несколько примеров стойкости образов сравнения. Таковы, например, исторические параллели: необходимость новой экономической политики мотивируемых аналогией с осадой Порт-Артура и вся статья, которая так и называется «От штурма к осаде», построена на этой параллели; заключение брестского мира сравнивается метафорически с тем внутренним «договором», который партия как бы заключила со Столыпиным в 1907 г., отказавшись от решения бойкотировать Государственную Думу, и, с другой стороны, с Тильзитским миром. «Мы заключили Тильзитский мир. Новый Тильзитский мир… Мы придем и к нашей победе, к нашему освобождению, как немцы после Тильзитского мира»… В этих примерах позорному и похабному братскому миру противопоставляется «неслыханный позорный договор со Столыпиным» и «неизмеримо более тяжкие (перед этим „архитяжкие“), „зверские, позорные, угнетательские мирные договоры“, „похабные и похабнейшие мирные договоры“ (см. приведенные в примерах повторения слова „позорный“ во всех степенях) и таким образом по контрасту, напряженному до высшей степени целой системой повторений, выступающих особенно резко на общем фоне сопоставлений бьющих особенно в атмосфере газетной и устной травли „похабного мира“ и даже борьбы внутри самой партии.

Другая аналогия, привлеченная Лениным по тому же поводу, сравнение России и Германии с домашним животным и „хищником, вооруженным до зубов“: „Лежит смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждает его“… „рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр“, „армии нет, а рядом с вами лежит хищник“… „чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо“, (Речь 7/III–18 г., на съезде РКП). Сравнение с хищником, ставшее шаблонным, затасканное газетами и митингами, подновляется и получает новую силу и выразительность в образе тигра и в наглядных картинках, изображающих положение дела. Эти картинки даются не в виде прилагательных к тексту иллюстраций, а метафорически, т. е. непосредственно в языке образов.

По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III–18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с „психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой“, „дворянчиков-дуэлистов“ (см. в другой речи, там же, на следующий день: „бросать слова и махать картонным мечом бесполезно“). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи „Коммуниста“. „Ей (этой газете) следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой — „Мир, это — позор, война, это — честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина“.

Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: „эмбриональное состояние“… „республика в России родилась сразу, так легко родилась… массы дали нам скелет, основу этой власти… республика советов родилась сразу“… Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: „Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился здоровый ребенок — социалистическая республика, которую мы можем убить, начиная войну“ и во второй речи того же дня: „движение на западе“, „германское движение“, но суть в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка“.

Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является „икона“. Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: „Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы“, где неясность усиливается еще неловким сочетанием „вопрос… картины или… иконы“. В другом месте сравнение развивается: „после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их“. (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: „Резолюции лонгетистов превращают „диктатуру пролетариата“ в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики“. (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным „перпендикуляром“ отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ „иконы“ в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.