За рубежом - Михаил Салтыков-Щедрин

4 Должно быть, случилось что-нибудь ужасное – ишь ведь как гады закопошились! Быть может, осуществился какой-нибудь новый акт противочеловеческого изуверства… – Эти строки относятся непосредственно к акту 1 марта 1881 г. Салтыков не верил в достижение решающих успехов в борьбе с самодержавием методом террористических ударов по его правительству. Напротив того, в качестве непосредственного политического результата таких ударов он предвидел подъем новой волны реакции и укрепление самодержавия. В этом смысле нужно понимать слова о «гадах», которым убийство Александра II дало «радостный повод для своекорыстных обобщений».

5 …ширял сизым орлом по поднебесью… – из «Слова о полку Игореве».

6 …молодцы из Охотного ряда, сотрудники с Сенной площади… – Торговцы (хозяева и приказчики) двух известных столичных рынков, в Охотном ряду в Москве и на Сенной площади в Петербурге, активно сотрудничали с полицией в подавлении студенческих и других демонстраций и манифестаций 80-х годов. Впоследствии они упрочили за собой постыдное имя «охотнорядцев» для обозначении погромщиков и хоругвеносцев реакции в социальных низах.

7 «Торжествующая свинья…» – Как всегда у Салтыкова, образ «торжествующей свиньи», порешившей «сожрать» «правду», наделен большой силой обобщения, в данном случае обобщения политической и общественной реакции. В таком значении этот образ сразу же получил широкое распространение в обществе и печати. Вместе с тем Салтыков вводит в комментируемый текст ряд сигналов для узнавания исходного смысла образа «торжествующей свиньи»: «свиное хрюкание у московского корыта», «московские газетные трихины» и др. Это очевидные намеки на послепервомартовскую реакционную печать и литературу, ближайшим образом на «Московские ведомости» Каткова и отчасти «Русь» И. Аксакова. Отклики обеих газет на события 1 марта 1881 г. достигли не только предела реакционности. Они были исполнены прямыми политическими угрозами по адресу всех инакомыслящих, в первую очередь петербургской либеральной печати.

8 Le general Capotte. – Слово capote (пишется с одним "t") значит по-французски «солдатская шинель». Салтыков пользуется этим словом, превращенным в сатирическую фамилию, в переносном смысле, равнозначным русскому выражению (введенному Салтыковым же) «гороховое пальто», то есть шпион, осведомитель. В сатирическом жизнеописании Капотта Салтыков использовал ряд черт из биографии международного политического сыщика-авантюриста 60 – 80-х годов полковника Этьена де Будри-младшего, действительно дальнего родственника Марата, сотрудничавшего одновременно с русской и французской полицией и жившего в 70-х годах в России.

9 Цензор Красовский-Бируков-Фрейганг… – соединены в одну фамилию имена трех цензоров николаевского царствования.

10 «Но что вы скажете о Гамбетте и о papa Trinquet? не воссияют ли они?» – Алексис-Луи ТренкИ – рабочий, по профессии сапожник, видный участник Парижской коммуны, после ее разгрома был сослан на каторгу в.[....] В июне 1880 г. социалисты парижского избирательного округа Pere Lachaise демонстративно избрали в муниципальный совет «каторжника» ТренкИ.

11 …Иван Непомнящий… одно из обозначений трудового крестьянства у Салтыкова.

1 Псой Стахич Замухрышкин – один из растленных героев в «Игроках» Гоголя.

2 Этот изумительный тип глубоко верующего человека нередко смущал мое воображение, и я не раз пытался воспроизвести его. – Признание автобиографично. Оно комментируется следующими строками из письма Салтыкова к Анненкову от 2 декабря 1875 г. Сообщая своему адресату о замысле нового произведения «Дни за днями за границей» (или «Книга о праздношатающихся»), Салтыков писал: «В виде эпизода, хочу написать рассказ „Паршивый“. Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают: „Боже, царя храни“, вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! у нас царь такой добрый – а вы что? Вопрос: проклял ли жизнь этот человек или остался он равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа <…> до ссылки начатая, продолжается? Я склоняюсь к последнему мнению…» О том же занимавшем его сюжете сообщает Салтыков и Некрасову в письме от 8 мая 1870 г.: "Тут (в «Культурных людях». – С. М.) будет еще рассказ «Паршивый», – человек, от которого даже все передовики отвернулись, который словно окаменел в своих мечтаниях: ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего – только свет! свет! свет!" Эти замыслы остались не воплощенными. Наконец уже значительно позднее Салтыков пытался осуществить свой замысел в форме «сказки», которая, по его словам, была «почти готова».

3 …бывают исторические минуты, когда… массы преисполняются угрюмостью и недоверием, когда они… упорствуют, оставаясь во тьме и недугах. Не потому упорствуют, чтоб не понимали света и исцелений, а потому, что источник этих благ заподозрен ими. – Одним из путей борьбы правительства и реакции с революционным движением были попытки привлечения к этой борьбе широких слоев народа и общества – программа «единения с народом». На официозном языке эпохи это был период так называемой «народной политики» или «игнатьевской эры» (по имени министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, назначенного на этот пост 4 мая 1881 г.). Путем широко развернутой социально-экономической, а отчасти и политической демагогии правительство надеялось, по выражению Глеба Успенского, «вышибить днище у интеллигенции» (подразумевается – революционно народнической), то есть изолировать активно-революционные элементы страны от общества, народа, превратив последние в союзников самодержавия по борьбе с «крамолой». Эта охранительная тактика, лежавшая также в основе всех «либеральных» начинаний Лорис-Меликова, с особым размахом и в наиболее «чистом» виде стала осуществляться новым министром Игнатьевым. Широкое распространенно среди крестьянских масс получил слух о том, будто убийство Александра II было местью «образованных», «господ» за отмену им крепостного права. Слух этот содействовал усилению подозрительности крестьян по отношению к интеллигенции.

4 «А пора бы, наконец, и трезвенное слово сказать». – «Трезвое слово», или, в иронической парафразе Салтыкова, «трезвенное слово» – один из фразеологизмов реакционной националистической публицистики 70 – 80-х годов. «Русского трезвого слова» требовала эта публицистика от общества, земства и правительства в ответ на «распространение гнилостных миазмов западного нигилизма». Ближайшим образом Салтыков сатирически отталкивается здесь от передовой статьи И. Аксакова в номере «Руси» от 15 мая 1881 г. Статья эта заканчивается словами: «Терпение русского народа, национальную гордость России нельзя безнаказанно подвергать испытаниям. Пора, пора, наконец, сказать трезвое, твердое слово!»

5 Сидевший передо мной экземпляр земца… Через десять минут мы были в Кёльне. – Земству, «погрузившемуся в дела внутренней политики», и его реакционной роли в период «игнатьевской эры» Салтыков через несколько месяцев специально посвятит главы V–VI «Писем к тетеньке». Диалог автора с земцем, происходящий в купе железнодорожного вагона, построен в форме пародии на один из «земских» фельетонов Л. Суворина, в котором излагается беседа автора с неким немцем на волжском пароходе (Суворин Л. Дельный разговор/ Новое время. 1881. № 1867).

6 …Марат именно такого рода целебные средства предлагал… – В период кризиса самодержавия на рубеже 70 – 80-х годов большинство земств не раз выражало правительству готовность участвовать в борьбе с революционерами. Для характеристики агрессивных настроений правых групп в земствах, их писаных и неписаных проектов «упразднения интеллигенции» Салтыков пользуется образом Марата. Однако он имеет в виду не историческую фигуру известного деятеля Великой французской революции, а тот ходячий образ кровожадного садиста, который был создан дворянскими и буржуазными историками. Ближайшим образом имеется в виду знаменитая фраза Марата из его прокламации от 14 июля 1790 г. Марат заявил в ней, обращаясь к массам: "Пять или шесть сотен отрубленных голов <контрреволюционеров> обеспечили бы нам «спокойствие, свободу и счастье».

7 Был, дескать, я разбойником печати… – Выражение «мошенники пера и разбойники печати» впервые было употреблено реакционным беллетристом и публицистом Болеславом Марковичем в «Московских ведомостях» 1875 г. по адресу радикальной журналистики, но было тотчас же подхвачено этой последней в качестве характеристики писателей реакционного лагеря, в частности для того же Маркевича, Каткова и его сотрудников. Салтыков пользовался этим выражением очень часто.