Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы с Ба-Ба продолжали сидеть, беспомощные, в какофонии предрешенной неведомой судьбы.
Глава 25
Одаренная
На той неделе, когда Ма-Ма должна была наконец вернуться домой из больницы – после почти недели в обычной палате, куда она попала, пролежав несколько дней в отделении интенсивной терапии, – в нашей школе была запланирована экскурсия с ночевкой в каком‑то замке к северу от города. Это было особенное событие только для тех из нас, кому вскоре предстояло завершить обучение в школе первой ступени. Весь класс гудел от возбуждения – подумать только, первая официальная поездка с ночевкой! – но я отказалась ехать. Я точно знала, что не смогу веселиться и от меня будет больше толку дома, где я смогу заботиться о Ма-Ма.
Вовсе нет, возразил Ба-Ба. Ма-Ма будет легче заново привыкнуть к дому без меня. И для него я тоже буду только обузой, лишним объектом забот и хлопот. Он не стал говорить этого открыто, но я поняла, что именно это имелось в виду. Он достаточно часто говорил это в предшествующие дни, особенно когда к нашему порогу вернулась Мэрилин и Ба-Ба застал меня на месте преступления: я подкармливала ее рисом и мясом, которые выкроила из собственного ужина и припрятала в своих грязных от жира карманах.
Как ты могла взвалить на себя это бремя, особенно сейчас? Думаешь, мне без того мало забот?
Это не совсем точные слова Ба-Ба, но он вкладывал этот смысл в разные формулировки, в более мягкие замечания, и со временем его голос застрял у меня в голове, питаясь моими мозговыми клетками и становясь все громче и злобнее. Теперь он превратился в постоянный рев из числа самых громких голосов, которые я носила внутри себя. Ба-Ба говорил со мной даже тогда, когда отсутствовал, когда я была совершенно одна.
Так что, когда Ба-Ба сказал: нет, ты должна отправиться на экскурсию, – я услышала и все остальное, что он имел в виду, хотя на самом деле ничего такого он не произнес. И смирилась, молясь лишь о том, чтобы пищи, которой я делилась с Мэрилин, хватило ей, чтобы продержаться до моего возвращения.
* * *
Автобусная поездка была долгой, незапоминающейся. И опять, когда я покидала город – а это случалось только раз или два, – меня потрясло, что остальная страна не похожа на Манхэттен или Бруклин, закованные в цемент и сталь. Я почему‑то полагала, что все в Америке должно быть таким же, как то, что нас окружало в Нью-Йорке, но когда смотрела из окна на распускающуюся зелень, до меня дошло, что я еще много чего в Америке не видела.
За годы учебы подруги привыкли к моим внезапным переходам от замкнутости к резкости и наездам. Полагаю, это щекотало им нервы: они никогда не знали, что их встретит – спокойное согласие или резкий отпор. Я даже не задумывалась о словесных оскорблениях и лжи, которые спускала на них; все мое внимание было сосредоточено на Ма-Ма. И в любом случае еще пара недель – и я бы от них избавилась. В следующем году я собиралась учиться в специальном общественном учебном заведении – Нью-Йоркской школе-лаборатории совместных исследований, находившейся в другой части Манхэттена, Челси. Оттуда было ближе к больнице Св. Винсента, и там было меньше китайцев. В те времена эта школа претендовала на звание учебного заведения для одаренных детей, и я прошла письменный тест и собеседование, чтобы поступить в нее.
Весь этот процесс был весьма драматичным. Ба-Ба настаивал, чтобы я держала голову пониже и не привлекала к себе внимания.
Почему бы тебе просто не ходить в школу в Бруклине?[91]
Теперь, когда ты говоришь по-английски, тебе нет необходимости ездить на Манхэттен, Цянь-Цянь. Теперь ты действительно можешь утверждать, что родилась здесь!
Тебе нет нужды доказывать, что ты особенная. К тому же неужели ты действительно думаешь, что сможешь конкурировать с богатыми белыми детьми на Манхэттене? Их родители много зарабатывают; они платят за всякие вещи, о которых мы даже не знаем. Тебе будет слишком трудно.
Представляешь, как будет печально, когда тебя отчислят? Как позорно! Какая потеря лица!
Голос Ма-Ма был бы решающим в нашем споре, но ей было не до того, и вопрос о том, где я буду учиться в следующем году, был недостаточно важен, чтобы тащить его к ней в больничную палату.
Так что я приняла решение самостоятельно. Я рассудила, что если Ба-Ба прав, то я в любом случае не поступлю, и от того, что попытаюсь сделать это без его ведома, вреда не будет. В самом худшем случае ничего не изменится. Я не понимала, что он имеет в виду под «потерей лица». Мне казалось, получить отказ – примерно то же самое, что вообще не попытаться; возможно, второе было даже хуже, потому что потом я бы всегда мучилась вопросом: «А что было бы, если бы я попыталась?» Возможно, дело было в голосе Ма-Ма внутри меня, который говорил мне, что я могу сделать все, чего не сделала она сама, но жалела, что не попыталась; который обещал мне, что все, что я вижу, все, чему я завидую, может быть моим при условии, что я решу сделать это своим.
Я самостоятельно поехала в школу-лабораторию на метро и побывала на собеседовании, не обмолвившись об этом Ба-Ба ни единым словом. Как и в самой первой школе, которую я увидела в Америке, в школе-лаборатории были охранники и металлодетекторы. Но еще там были дети всех оттенков кожи. Мне подсказали, что надо пройти по одному коридору, потом по другому, и я, пока шла по ним, старалась ничем не показать, насколько меня ошарашили тамошние ученики, такие взрослые и высокие, и то, какие там коричневые и пустые коридоры, насколько иначе они выглядят без ярких детских рисунков в стиле «палка-палка-огуречик» и птичек с гипертрофированными клювами и крыльями. Дойдя, наконец, до нужного кабинета, я обнаружила в нем темноволосого мужчину, такого низкорослого, что его туловище было короче спинки огромного офисного кресла. У этого мужчины были карие глазки-бусинки, изучавшие меня настолько пристально, что если бы я увидела его в метро, то перешла бы в другой вагон. Но во время собеседования мне было некуда деваться, кроме как продолжать сидеть под его изучающим взглядом, чувствуя себя маленькой, испуганной и думая, что я приняла
