Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она уже 25 лет работала в министерстве, каждый день за письменным столом. Она — столоначальница: входящие, исходящие, бумажки, папки, тесемки. При помощи жалобы Ивановой она обозначает свое присутствие и озабоченность на коллегии. И как изображает! Сорок восемь научных тем, из них кооперированных 18, международных — столько-то, так все исчезло на этот момент, похерилось куда-то, за параноидным письмом Ивановой уже ничего не видно. Оно как дьявольская скрижаль — и в сердцах, и в думах, и в воздухе самом! Слава богу, министр их на землю возвратил, и тогда только они о науке заговорили…
Все это мы хорошо знаем, хорошо помним и страшимся. Мы думаем и говорим друг другу:
—Если даже заверенный психиатром параноидный бред Ивановой такое действие произвел, то что же будет теперь, когда Войченко напишет! С повадкой демагога! Аргументированно! Артикулированно! Задушевно! И честно!
Что же это-шаги командора? О, ужас… О, ужас… О, ужас…
Нет, слишком торжественно, красивости много — средневековье.
Сорок второй год. Я лежу на земле. От самолета отрывается черная точечка, она летит, приближается — мне в глаз, в зрачок! Свист. А-ах! Не в меня!
Нет, не так остро, а длиннее, томительней. Что же это?
— Да не думайте вы, бросьте, — говорит Алла Григорьевна. — Поручите этих людей мне. Все будет хорошо, вот увидите. Все будет хорошо, — повторяет она и улыбается.
И отсекает меня от них, наводит мосты и контакты, лаской, улыбкой, любовью она врачует пещерные их инстинкты, мягко парирует провокации. По совету Юрия Сергеевича направляем «карбункулов» в институт на консультацию, чтобы назначения были уже институтские, не наши. Тогда нас нельзя обвинить, что мы неправильно их лечим. По этому пути комиссии идут особенно охотно. Лечение не столь наука, сколь искусство, здесь бить легко. Это как, например, критик может облаять картину или книгу. И еще предполагалось: их укротит величие института, «Открытый прием», толпы благоговеющих, цветы… Но человек у нас предполагает, а психопат располагает. Эти двое прибыли почему-то поздно вечером. Прием закончился давным-давно, врачи разошлись. Старуха и дочь-инвалидка принялись колотить в закрытые двери. Опрокинув санитарку-ключницу, они ворвались в опустевшее здание с истерическими криками, с визгом, ревом. Все живое попряталось, позапугалось. А эти двое разогревали друг друга на вопле, на выдохе. И еще их вдохновляло то обстоятельство, что сюда они приехали на такси — потратились зазря…
Ну, теперь держись. Мне тошно стало от этих известий: бесы во тьме… На другой день, в воскресенье, я позвонил Алле Григорьевне, передал ей последние новости. Она сказала:
—А вы не волнуйтесь, у вас своих дел достаточно. Это мое дело, вы же их мне поручили. Вот только позавтракаю и схожу к ним, они рядом живут — соседи, так мы по-соседски… Ха-ха, — смеялась она, лукаво и бодро, — не сомневайтесь, не волнуйтесь, успокойтесь! — повторила она, попрощалась и повесила трубку.
В понедельник рано утром она позвонила мне домой:
— Дело налаживается постепенно, я веду большую дипломатию, вы же знаете, какой я дипломат. Только прошу у вас разрешения опоздать сегодня на работу, у меня боли небольшие за грудиной и…
— Что вы, что вы, — перебил я, — сейчас же ложитесь, о работе — ни слова! Сердечные боли — значит, полный покой!
— Спасибо Вам, — сказала она, — Вы такой добрый! А насчет этих не волнуйтесь, я чуть полежу и договорю их.
Ее положили в больницу, потому что боли усилились. А еще через день она мгновенно умерла от разрыва сердца на фоне тотального инфаркта задней стенки левого желудочка. Провожать ее пришли сотни людей, весь дом, вся улица, пациенты, знакомые. Сквозь эту толпу во дворе я пробился к самому гробу, взялся рукою за край, смотрю на лицо. Когда разрывалось ее сердце, на лице отразилась дикая боль, которая и застыла в смертной маске. И страх, и растерянность, и обида… Это ко мне: я поручил ей это! Я! Алла Григорьевна, Вас не вернуть… Алла Григорьевна, Вас не вернуть… Аллаааа….
Кто-то резко трясет меня за рукав сзади или сбоку. Я оборачиваюсь. Нос в нос, глаза в глаза: дочка-инвалидка Войченко. Ее губы шевелятся, слышу звуки, слова:
— Так и знала, что найду Вас здесь. Так и знала. А мой вопрос не решен, в институт зря проездили. Надо решать, сколько ждать можно! Сколько можно ждать? А?
Тут я бросаю свое ничтожное перо. Шекспир, Данте, Достоевский, возьмитесь, опишите, чтобы поняли люди, чтоб они узнали и содрогнулись. А я чуть передохну и дальше пойду.
Куда же мне теперь? На юбилей, чтобы развеяться. Тридцатилетие окончания института.
Мы вновь — юные студенты. Мы сбросили морщины, убрали животы.
А медики пешочком,
По камешкам, по кочкам,
Путь свой держат в ЦГБ!
Что за глотки у нас! Кажется, ничего не изменилось. И с новой силой взрываемся:
Пошел купаться Ваверлей, Ваверлей,
Оставив дома Доротею, Доротею.
С собою пару пузырей,
С собою пару пузырей,
Берет он, плавать не умея!
Мы поем дружно, мы избираем секс-бомбу факультета. Она встает, раскланивается, хохочет. Было за ней это, было… Гремит музыка. И мы были молодые, Господи, какие мы были! Да и сейчас: — Ленька, здоров! Янька, Генка — сюда, ну, ребята… Римочка, привет! Кровь, кажется, опять молодая, еще вином подогретая. Ах, головы же мы вскинули, и походка легкая. И где-то за городом, куда пароход завез, я на коня верхом вскакиваю и разъезжаю, и фертом на девочек моих бывших, гусарствую. Да что там я! Вот Галочка Русина. Ни дня врачом, кажется, не работала. После института — сразу на телевидение диктором. Потом замуж за писателя. Обеспечена. Культ здоровья и тела. И пластическая операция на лице. Наши дети, наши мальчики клеются к ней, полагают сверстницей. Она подмигивает в нашу сторону и пальчик к губам, и танцует с ними быстрые танцы, и уматывает их. Они валятся от ее темпа, не выдерживают они, а мы в восторге. Мы охаем, она счастлива, ее звездный час.
Ах, Галка! Галка! Галллочка…
И снова — музыка. Вино и музыка равняют всех. Но…
В круговерти бесподобный профиль Володи Линника. Он был денди, да и сейчас — костюмчик, рубашечка, колесики со скрипом. Еще он был общественный вождь, всегда сидел в президиумах, а я рисовал на него карикатуры для экстренных «Молний», ибо этот профиль под карандаш просился. Впрочем, Володя не обижался, он свою миссию понимал, сам подхохатывал. Я слышал, что у него были очень большие неприятности. И то, что он сейчас в этом зале, с нами, в своем костюмчике — уже радость огромная, если не чудо…
Я кинулся:
— Володя, слава богу! Обошлось, значит!
— А ты знаешь? Ты знаешь? — спрашивает он тревожно и доверительно.
— Знаю, Володя, знаю. Но сейчас уже все в порядке, да?
У него слезы в глазах:
—Обошлось, ох обошлось… А сколько я пережил, сколько пережил.
— Поздравляю! Поздравляю!
Но…
Через несколько минут узнаю, что несчастье, которое я имел в виду, произошло с другим доктором, его однофамильцем, и тоже того зовут Володя. А с этим Володей что? Да у него свои собственные несчастья, о которых я просто не ведаю. Здесь гремит музыка, льется вино, веселые лица и счастье песнями-перекатами от стола к столу.
Но…
Подойди к любому, копни каждого — крепость в развалинах.
И…
На стене роскошного ресторана висит красочное объявление оргкомитета:
ДРУЗЬЯ, ВЫПЬЕМ ЗА УСПЕХ НАШЕГО
АБСОЛЮТНО БЕЗНАДЕЖНОГО ДЕЛА!
И…
Двое наших студентов на юбилей не явились по уважительной причине, хотя деньги успели внести, билет получили. Это Малкин: за два дня до нашей встречи во время операции он упал мертвым на кафель операционной. При вскрытии обнаружен истинный разрыв сердца. Это Володя Мурик: разрыв сердца после анонимки…
Ройтер, железный Ройтер, минуточку внимания, я представлю сейчас этот неполный список разорванных сердец.
Лев Семенович Резник — основатель и главный врач легочно-хирургического санатория. Его сердце разорвалось на работе, он умер на руках своего заместителя Михаила Тихоновича Корабельникова.
Виль Харитонович Мухин — уникальный хирург, наверное, самый сильный из всех, кого я встречал. (О нем еще расскажу обязательно, вот только этот список закончу…)
Михаил Юрьевич Пахомов — сотрудник нашего диспансера, о нем уже было…
Малкин — просто упал в операционной, а что, почему — мы не знаем, сведений нет…
Ефим Григорьевич Печерский — заведующий урологическим отделением БСМП: жалоба, комиссия, инфаркт, смерть.
Володя Мурик — главный врач городской больницы: анонимка, комиссия, инфаркт, смерть. А ведь здоровый был парень: всю войну десантником…
Алла Григорьевна Минкина — доброта наша незабвенная…
Список достоверен, смерть удостоверена.
