Корпорация «Попс» - Скарлетт Томас

Рэйчел, вернувшаяся на лето из интерната, — однозначно самая изощренная личность из собравшихся. Она — аутсайдер и единственная, кто не ходит в мою школу (из которой, как и из «Брауни», я вообще-то ушла, хотя еще сама не освоилась с этим фактом), и, по неписаным детским законам, она не должна быть «своей»: никто не должен с ней разговаривать или подходить слишком близко — вдруг еще подумают чего. Однако за время, проведенное в интернате, в Рэйчел появилось что-то особенное. Она ходит легко, будто плывет, и иногда подводит глаза тушью. Она — словно ребенок-призрак из кино. Когда начинается первая из двух медленных песен, Рэйчел идет выбирать мальчика для белого танца. И поскольку она и Роберт, самый приметный парень из моего класса (у Рэйчел еще и безупречный вкус), пускаются медленно кружиться, все остальные занимаются тем же. При мысли так близко прижаться к парню мне делается как-то не по себе, но моим партнером по белому танцу вдруг оказывается единственный мальчик из класса, который мне нравится. Его зовут Алекс, и он соображает в математике. Вдобавок он — русский!

— У тебя совсем нет родителей? — спрашивает он.

Мы топчемся на одном месте, акцент у Алекса круглый и мягкий, как пончик. Положив голову ему на плечо, я шепчу в ответ:

— Да, совсем.

— У меня тоже, — говорит он. — Совсем никаких.

Позже Алекс целует меня в щеку. Рэйчел, конечно, целует Роберта в губы.

Той ночью я засыпаю с маминым мишкой, и я счастлива.

Часов в десять утра в воскресенье я просыпаюсь оттого, что кто-то колотит в дверь. Это Бен с подносом в руках.

— Завтрак, — объявляет он, входя за мной в комнату.

Я заваливаюсь обратно в постель, а он ставит поднос на столик и начинает сновать вокруг меня, словно какая-то приходящая домработница — раздергивает занавески, приоткрывает окно, и, наконец, склоняется, чтобы слегка взбить подушки у меня за спиной. Потом кладет поднос мне на колени. Я еще толком не проснулась и таращусь на Бена сонными глазами, не понимая, почему он это делает, но я все равно благодарна. По правде сказать, настолько, что в глазах слезы. Не плачь, Алиса. Никогда не плачь.

— Спасибо, — говорю я.

— Зови меня просто Сестра Бен, — говорит он с ухмылкой. — И прости, вчера у меня было дерьмовое настроение. Разумеется, я по-прежнему хочу подцепить все твои болезни.

Он вчера был в дерьмовом настроении? Вот ведь: я так расхворалась, что даже не заметила.

Я смотрю на поднос. Заварочный чайник с крутым кипятком, несколько разных пакетиков чая, кружка, два узеньких кувшинчика молока, пиала, две мини-коробки овсяных хлопьев, тарелка с двумя тостами из непросеянной муки, крохотное блюдце с двумя подушечками масла, маленькая банка мармита и несколько джемов на выбор.

— Я не знал, ешь ли ты мясо, или ты вегетарианка, или вообще веган, — говорит Бен. — Тут есть молоко — простое и соевое. Соевое — в бледно-голубом кувшине. Еще я не знал, надо ли масла, так что на всякий случай принес. Вроде ты вчера мазала им булку, хотя я не вглядывался.

— Я вегетарианка, — говорю я, сонно поливая водой из чайничка один из пакетиков: зеленый с лимоном. — Новообращенная, и все благодаря тому непристойному рагу, которое давали в прошлую субботу.

Бен улыбается:

— На вид была та еще дрянь. А на вкус?

— Ой, я даже не пробовала. Я вообще-то стала вегетарианкой именно потому, что заявила, будто ею являюсь, лишь бы меня пощадили и не заставили это есть. Это было в тот день, когда мы с Дэном пили красное, а ты смотрел на меня с осуждением.

— Я хотел взглядом сказать не «я тебя осуждаю», а «я хочу с тобой переспать».

— Правда?

— М-м-м.

— О. — Я улыбаюсь, потом неловко смотрю на два кувшинчика с молоком. Интересно, на что похоже соевое? — Судя по всему, тут полно веганов, — непринужденно замечаю я; разум упорно не желает просыпаться — знает, что его ждет полное осознание того, как ужасно я выгляжу и пахну, почти сутки провалявшись в коме.

Кажется, от этого известия он слегка вздрогнул.

— Кто тебе сказал?

— Шеф-повары.

— Я — веган.

— Ох. — Я принимаюсь намазывать тост маслом. — И что это на самом деле означает?

— Что я вообще не ем продуктов животного происхождения.

— Как, ни сыра, ни молока, ни масла?

— Верно.

Я собираюсь было сказать что-нибудь вроде: ну а что же ты тогда ешь? Или: разве это не задалбывает? Или: я бы никогда не смогла отказаться от сыра. Однако подозреваю: такие замечания веган наверняка сочтет довольно тривиальными. С точки зрения логики, Бен должен есть кучу всего, иначе зачахнет или вовсе умрет либо от голода, либо от скуки, так что я ничего не говорю и в смутном недоумении мажу тост: что может быть дурного в масле? Потом вдруг думаю о Гёделе, заморившем себя голодом насмерть, и представляю старика в сером домашнем халате: он рассматривает содержимое кладовки и понимает, что ни к чему не может притронуться. От Гёделя я перехожу к Вирджинии Вулф, и размышляю про ее метод суицида — безмолвный и влажный. Что она ела перед тем, как войти в воду? Или ей было все равно? В голове у меня бардак. Я могла бы весь день думать про самоубийства или безвременные кончины гениев, но, наверное, это не очень хорошая идея. Впрочем, мозг оказывается не так легко переключить, и я вспоминаю про беднягу Рамануджана, индийского математика, работавшего в Кембридже с Г. Г. Харди. Он был так несчастлив, так тосковал по родине, был так измучен попытками жить как вегетарианец в Кембридже двадцатых годов, что попытался броситься под поезд. От этой смерти его спасли, но потом его доконал туберкулез. Люди по сей день расшифровывают удивительные формулы из его записных книжек. Потом я думаю про Георга Кантора, выгоревшего в сороковник[90] и затравленного до сумасшествия людьми, не согласными с его идеями насчет трансфинитности.

Нездоровые мысли. Они у меня постоянно, когда я больна. Сегодня по крайней мере хоть горло не болит. Зато ноют руки-ноги, и голова тяжелая. Может, этого бы не было, прими я вовремя мышьяку? Вдруг до меня доходит: Гёделю не помешала бы чуточка мышьяка. Бен — в ванной, дверь закрыта. Слышу, как журчит и звякает стекло. Пару секунд спустя Бен возвращается в комнату со стаканом воды и тремя небольшими стеклянными склянками.

— Что это? — спрашиваю я.

— «Цветочные снадобья доктора Бака». Если засмеешься или назовешь меня хипом или пижоном, я уйду, — предупреждает он. — Когда я рос, мама давала мне цветочные снадобья, вот откуда я знаю, как они действуют. Я не увлекаюсь никакой безумной альтернативной медициной для среднего класса… я просто знаю, что эта штука работает, вот и все.

— Ладно тебе. Мне знакомы цветочные снадобья, — говорю я с улыбкой.

Разумеется, знакомы. Одна из дедушкиных ранних теорий насчет «Манускрипта Войнича» заключалась в том, что она — трактат о цветочных снадобьях, и моей работой было все про них выяснить для дедушки в местной библиотеке. Однако, став гомеопаткой, я к ним несколько охладела. Отчего-то гомеопатия казалась мне труднее и интереснее, плюс в ней были одновременно и математика, и поэзия. Только в гомеопатии существуют специфические лекарства для людей, которые считают себя стеклянными или имеют бредовую идею, будто торгуют свежими овощами, или будто бы обладают способностями к математике или, наоборот, ее боятся. Использование гомеопатии для решения проблемы (болезни) похоже на использование функций в математике. Если знаете, как это делается, можете ввести данные и получить толковый результат. В гомеопатии вы записываете все симптомы заболевания, выбираете самые важные (особенно ключевые ментальные), а потом ищете их в огромном «репертуаре» — как бы словаре симптомов и соответствующих снадобий. Симптомы в «репертуаре» разбиты по «рубрикам». В каждой — список средств, излечивающих описанный в ней симптом. Вы должны постараться найти то, что присутствует во всех выбранных вами рубриках. Потом сверяетесь по перекрестным ссылкам с materia medica — списком всех снадобий и их свойств, как бы обратной версией «репертуара», — и выбираете то, что лучше всех «подходит» пациенту.

Вот примеры рубрик из раздела «Разум» в моем «репертуаре»: «Умственное напряжение, беспокойство от», «Развлечения, отвращение к», «Зло, страх, что тебе причинят» и «Шум, склонность производить». От этих инверсий и характерного стиля девятнадцатого столетия (каким написаны все «репертуары») процесс выбора снадобья становится похож на взлом кода. Для того чтобы выбрать верную рубрику, прежде всего нужно обладать поэтическим воображением. «Принц, иллюзия, будто являешься» не означает, что пациент считает себя именно принцем. Необходимо проанализировать идею и понять, какой человек стал бы так про себя думать. Может, это очень амбициозная личность? Или, скажем, мегаломаньяк? Или бедняга, от которого родные ждут великих достижений? «Стекло, считает, что сделана из» не означает, что эта женщина думает, будто в самом деле состоит из стекла, а скорее подразумевает, что она ощущает себя хрупкой и ломкой, будто вот-вот рассыплется. Может, это несчастная, которой постоянно кажется, будто с ней вот-вот случится что-то плохое, или, скажем, она «слезает» с наркотиков и чувствует, что может «сломаться». Ментальные симптомы настолько важны в гомеопатии, что даже если вы лечите человека, ушибившего колено, нужно постараться оценить его психическое состояние, а уж потом что-нибудь прописывать. После дедушкиной смерти у меня начались ужасные мигрени. Около месяца я буквально жила на «игнации», классическом снадобье от чувства утраты и разочарования. Скорбеть о дедушке я меньше не стала, но мигрени и впрямь прошли.