Холодная гора - Чарльз Фрейзер

После ужина Сара сказала:

— Мне кажется, ты выглядел бы лучше, если бы побрился.

— Если у тебя есть бритва, я попробую.

Сара пошла к сундуку, порылась там и вернулась с бритвой и тяжелой полосой намасленной кожи. Она положила все это на колени Инману.

— Это тоже принадлежало Джону.

Сара налила из бадьи в котелок воды для бритья и поставила греться на печь. Когда от воды пошел пар, она налила ее в маленький тазик из тыквы. Затем зажгла свечу в оловянном держателе. Инман взял все это с собой, вышел наружу и разложил на стиральной доске в конце веранды.

Инман принялся править бритву, а потом смочил бороду. Подняв бритву вверх, он заметил коричневое пятно крови на манжете рубашки Джона. Кровь человека или свиньи — какая разница? Он взглянул в металлическое зеркало, приставил острие бритвы к щеке и приступил к бритью в мерцающем свете свечи.

Инман не брился со второго года войны и теперь испытывал смешанные чувства, гадая, как он будет выглядеть без бороды спустя столько времени. Он соскребал щетину, пока бритва не затупилась, потом снова ее поточил. Ему не нравилось смотреть на себя во время бритья, так как процесс был слишком долгим, к тому же трудно на войне содержать в порядке бритву и согревать воду, — вот почему он бросил бриться. Казалось, ходить с бородой было легче, чем постоянно думать о том, как бы побриться.

Эта работа потребовала некоторого времени, но в конце концов его лицо стало голым. Зеркало уже начало покрываться коричневыми ржавыми пятнышками, и, когда Инман рассматривал себя в нем, его бледное лицо было словно покрыто зажившими и покрытыми коркой ранами. Глаза глубоко ввалились в глазницы и обрели уклончивое выражение, которого он раньше не помнил. Черты лица заострились, и щеки запали, что было следствием голода.

«Человек, который смотрит сейчас из зеркала, не имеет никакого сходства с ее мужем-мальчиком», — подумал Инман. Лицо какого-то убийцы временно заняло то место, откуда когда-то выглядывал юный Джон. «Что будет, если сесть у огня зимой, посмотреть в черное окно и увидеть такое вот лицо, пристально смотрящее на тебя? — подумал он. — Какое впечатление оно произведет?»

Однако, к чести Инмана, он старался поверить, что это лицо на самом деле не отражает его сути и что со временем оно изменится и станет лучше.

Когда он вернутся в хижину, Сара улыбнулась ему:

— Ты теперь выглядишь почти по-человечески.

Они сидели и смотрели в очаг, Сара качала на руках ребенка. Девочка отрывисто кашляла. «Мало надежды на то, что она доживет до конца зимы», — подумал Инман. Девочка была беспокойна, не спала, и Сара, чтобы успокоить ее, запела.

Она запела, словно стыдясь своего голоса, который передавал ее состояние. Сначала казалось, будто горло у нее чем-то закупорено, и поэтому песня вырывается с таким усилием. Воздух в ее груди требовал выхода, но челюсти сводило, губы сжимались, поэтому она пела в нос; эти высокие звуки было больно слышать — такое в них звучало одиночество.

В полумраке комнаты резко звучала песня отчаяния, обиды, скрытого страха. Она вырывалась с таким сопротивлением, что казалась Инману проявлением едва ли не самой безумной храбрости, которой он когда-либо был свидетелем. Это было все равно что наблюдать за ожесточенной борьбой за ценный приз. Сара пела, как пела бы женщина из прошлого века, живущая в настоящем времени, состарившаяся и усталая. Сара была слишком юна, чтобы так петь. Если бы она была старухой, которая когда-то давно в своей юности пела прекрасно, можно было бы сказать, что она научилась использовать свой слабеющий от старости голос с наибольшей выразительностью, чтобы дать урок того, как жить с лишениями да еще и использовать их во благо. Но Сара не была старухой. Впечатление от ее пения было жутким, болезненным. Можно было подумать, что ребенок заплачет от горя, услышав мать, но он молчал. Он заснул у нее на руках, словно под колыбельную.

Однако эта песня не была колыбельной. Ее слова повествовали о трагической истории, это была баллада о прекрасной Маргарет и милом Вильяме. Эту старинную песню Инман раньше не слышал. Вот какие в ней были строки:

Моя милая леди, мне снился сон.Не к добру этот сон, не к любви:Будто в горнице — стадо рыжих свиней,Будто брачное ложе — в крови[32].

Закончив эту песню, она затянула «Странствующего путника», вначале просто бормоча слова и притопывая ногой. Когда она наконец запела в голос, это было мало похоже на пение, скорее, на некую декламацию больной души, пронзительный крик бесплодного одиночества, чистого и неразбавленного, как боль, которая следует за резким ударом в лицо. Когда она закончила, последовало долгое молчание, нарушаемое только уханьем совы из темного леса, — подходящее завершение песен, отягощенных темами смерти и одиночества и навевающих мысли о мире духов.

Песни, выбранные Сарой, не могли, казалось бы, дать надежду на утешение ни ребенку, ни Инману. Как и маловероятно было то, что такой суровый дар мог уменьшить его печаль, когда песня сама по себе была такой унылой. И все же, хотя они мало разговаривали в оставшийся вечер, они сидели перед очагом, усталые от работы, но довольные и счастливые. Легли они скова вместе.

На следующее утро, прежде чем пуститься в путь, Инман съел свиные мозги, слегка отваренные и пожаренные вместе с яйцом, которое снесла курица, что клевала живот мародера из Нью-Йорка.

Утешительная мысль

Ада и Руби провели большую часть осени, обрабатывая яблоки. Созревшие плоды нужно было рассортировать, снять с них кожуру, нарезать и выжать сок: приятная чистая работа — находиться среди деревьев и перебирать фрукты. Небо почти все время было синим и безоблачным, воздух сухим. Свет даже в середине дня был скудным и падал наклонно, так что даже угол его падения говорил о том, что год на исходе. По утрам, когда роса еще оставалась на траве, они отправлялись в сад, взяв с собой лестницы. Они забирались наверх и, оказавшись среди яблоневых ветвей, наполняли мешки яблоками; лестницы качались под их тяжестью вместе с ветками, к которым они были прислонены. Когда все мешки наполнились, Ада и Руби привели в сад лошадь, запряженную в телегу, перевезли их к дому, высыпали яблоки, а потом снова принялись наполнять мешки.

Эта работа не требовала больших усилий, в отличие от сенокоса, и вызывала у Ады в воображении, когда она ложилась спать, только мирные картины: красные и желтые яблоки висят на наклонившейся ветке, над ней глубокое голубое небо, она тянется к яблоку, но не касается его.

Долгое время Ада и Руби ели яблоки и на завтрак, и на обед, и на ужин — жареные, тушеные, запеченные в пирогах, добавленные в соус. Они сушили ломтики, которые превращались в маленькие кусочки яблочной кожицы. Эти ломтики они потом сложили в мешочки и повесили под потолком на кухне. Однажды они развели костер во дворе и сварили в черном котле яблочное повидло; котел был такой большой, что, когда они стояли над ним и с усилием помешивали яблочную массу, эта сцена напомнила Аде ведьм из «Макбета», варивших свое зелье. Яблочное повидло получилось густым, цвета старой упряжи, от специй и коричневого сахара; они наполнили им глиняные кувшины; получилось достаточно, чтобы есть в течение всего года. Затем выжали сидр из обрезков и паданцев, а яблочные выжимки скормили свиньям, так как Руби сказала, что они делают свинину слаще.

Сидр уже приобрел достаточную крепость, чтобы за него можно было что-нибудь получить, и по этой причине Руби отправилась после обеда с обменной миссией. Руби слышала, что глава семейства Адамсов, которые жили ниже по дороге, забил корову, и она, прихватив два кувшина сидра, пошла выяснить, как много мяса на них можно выменять. Она оставила Аду, наказав ей сделать два дела. Сжечь кустарник и траву, оставшиеся после расчистки заброшенного нижнего поля. А также, используя прием, которому Руби научила ее, расколоть шесть кругляков из старого дубового бревна, которое они обнаружили уже срубленным в высокой траве у изгороди. Это будет хорошей тренировкой, так как им в скором времени предстоит пойти в горы, срубить там гикори или дуб, обрубить ветки, привязать к лошади и притащить домой, чтобы уже во дворе распилить на части и разрубить. Ада выразила сомнение, что они справятся с такой работой, но Руби объяснила ей в деталях, что здесь особой силы не требуется, лишь размеренность движений и терпение. Тянуть пилу и отпускать. Ждать, когда с другой стороны ее потянут, потом снова тянуть на себя. Стараться, чтобы пилу не зажало. Главное, сказала Руби, не перенапрягаться. Делать все размеренно, в таком ритме, который можешь выдержать. Сделать столько, сколько можешь сделать, чтобы на следующее утро встать и продолжить. Не больше и не меньше.

Ада наблюдала, как Руби удалялась по дороге. Она решила сначала разрубить кругляки, а кустарником заняться позже, чтобы погреться у костра, когда к вечеру похолодает. Она прошла из сада в сарай для инструментов, взяла кувалду и железный клин и отнесла все это на нижнее поле, потом вытоптала круг в высокой, по пояс, траве вокруг дубовых кругляков, чтобы у нее было удобное рабочее место. Кругляки лежали на боку, и в месте распила диаметр у них был больше двух футов. Древесина уже посерела, так как они лежали забытые с тех пор, как дерево было срублено управляющим два или три года назад. Руби предупредила, что сухие бревна труднее раскалывать, чем недавно срубленные.