Когда-то там были волки - Шарлотта Макконахи

Моя рука на спусковом крючке замирает.

Волна решимости схлынула.

Она ведь не человек и не понимает, что хорошо, а что плохо. Нельзя сердиться на животное, нельзя ненавидеть его, мстить ему. Это глупо. Она убивала не из жестокости. Она убивала, ведомая инстинктом, чтобы защититься от опасностей, чтобы выжить, прокормиться, продолжить существование.

Все эти мысли мгновенно проносятся у меня в мозгу и меркнут, так что остается только огромное, неизмеримое горе.

Я спускаю курок.

Потому что, чувствую я это или нет, люблю я ее или нет, она напала на двух людей. Потому что, если не застрелить ее, будут убиты все остальные волки. Потому что это моя работа — самая ужасная ее часть. Но не потому, что Десятая заслуживает наказания или я ищу мести.

Мои глаза закрыты. Когда я их открою, то стану меньше.

Я стою неподвижно, примиряясь с мыслью о том, что имелось множество способов избежать этого. Мне катастрофически ясно, что следовало сделать с самого начала: привлечь к осуществлению проекта фермеров, заручиться их поддержкой, а не относиться к ним как к врагам. Может, они и выказали враждебность по отношению ко мне, но ставки были так высоки, что я должна была стать выше обиды, найти путь к взаимодействию, к сосуществованию на планете. Никто не окажет тебе доверия, если ты не стремишься его снискать.

Десятая еще дышит. Я пересекаю поляну и подхожу к ней. Пуля попала в шею; я чувствую, как она засела там, излучая острую боль.

Я сажусь на землю и кладу руку волчице на лоб, глажу мягкую шкуру.

— Прости меня, — шепчу я, — у меня не было другого выхода.

Она поднимает на меня глаза, и я полностью открываюсь ей, распахиваю душу, чтобы она видела меня, и она видит, и умирает.

Всем божьим тварям известна любовь.

Я долго глажу мертвую волчицу.

В конце концов холод заставляет меня двигаться. Не потому, что я хочу бросить ее. Нет, мне подобное даже и в голову не придет. Я привезла с собой халстину. Завернув тело, я опускаю Галлу на колени, чтобы положить его на спину лошади. Попутно поражаюсь, что Галла согласна тащить эту ношу, но она всегда была смелой девочкой. Волчица не так тяжела, как выглядит, это стройное, изящное животное. Теперь, лишенная свирепости, обокраденная, она кажется даже хрупкой. Не в первый раз меня захлестывает ненависть к моей работе, к ее человекоцентричности. Я бы оставила труп здесь, чтобы им могли кормиться другие животные, если бы не нужно было предоставить Рэду и другим охотникам доказательства смерти Десятой, если бы мои обязанности не требовали провести изучение ее останков.

Я снова забираюсь на спину Галле, садясь прямо перед волчицей и прижимаясь к ней, чтобы ощущать поясницей угасающее тепло. И тут начинаются схватки.

Прежде такое у меня уже было. Но на этот раз они… сильнее, ощутимее.

Моя малышка пытается вырваться на свет. Я чувствую спазм, боль, а потом все проходит. Я трогаю лошадь и отправляюсь домой со смутной тревогой и с отчетливой мыслью: нет, еще рано. Я не могу быть настолько невезучей.

Если только это не моя вина. Движения моего тела, воспаление моей души. Привычка забегать до времени вперед.

«Не сейчас, крошка, — говорю я. — Потерпи».

Но схватки продолжаются, их интенсивность и частота увеличиваются, и наконец я вынуждена прекратить лгать себе и признать: начинаются роды. Единственный вопрос: успею ли я вовремя добраться до дома. Это ведь длится много часов, так? Иногда даже несколько дней!

Обратный путь короче. Направляясь сюда, мы кружили, чтобы подобраться к Десятой, и сейчас я могу срезать дорогу и пуститься прямиком через лес Абернети, к своему дому, потом мимо него в город, в больницу, где лежит Дункан. Это последний рывок, но он, однако, займет много времени. Впереди расстилается лес, и все же я бесконечно рада находиться под его покровом.

Деревья шепчут: «Вперед. Еще немного».

Давление изнутри усиливается, и мне приходится слезть с лошади. Нужно идти. Я часто дышу, матерюсь и хожу кругами. Мне до чертей плохо, настолько плохо, что, кажется, тело не в состоянии вытерпеть этой муки, но я терплю, отбрасываю рациональные мысли и начинаю торговаться с небом и землей, не имея представления, что же мне делать и как это остановить, но это решительно, решительно нужно остановить.

Я замечаю, что Галла нервничает, но у меня нет сил волноваться об этом, пока я не испускаю длинный низкий стон, похожий на мычание коровы, и она в испуге дергается и сбегает, бросая меня здесь, и теперь у меня появляются силы волноваться об этом.

Поэтому я иду пешком. Между схватками, как можно дальше, пока не подходит следующий спазм. Кожу так саднит, что, кажется, болит даже одежда, и я бы отдала что угодно за возможность снять ее, но я еще сохраняю ясность рассудка и могу удержать себя от кретинских поступков. Я должна начать думать о ребенке. Я такая упрямая. Я трусиха. Я подвергла девочку опасности, поскольку до ужаса боялась, что полюблю ее и эта любовь поглотит меня целиком, а я не могла позволить себе стать так катастрофически уязвимой, а потому сделала уязвимой ее, а это непростительно.

Пробираясь через снег, я разговариваю с ней. Говорю все то, что могла бы сказать на протяжении последних восьми месяцев, не будь я такой малодушной. Я упрашиваю ее жить, потом это кажется глупостью, потому что это ее воля к жизни опоясывает мое тело болью каждые несколько минут, ее власть превозмогает все мои старания игнорировать ее. Вставая на четвереньки в снег, я убеждаю себя успокоиться и собраться с силами, которые будут достойны ее упорства.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я понимаю, что нужно снять штаны. Я стараюсь не тужиться, я не знаю, как правильно тужиться, и все равно не могу не делать этого, приходится. Я никогда еще не была так напугана. И никогда не была так спокойна.

Я стягиваю сапоги, брюки и нижнее белье, оставив носки, и расстилаю на земле пальто. Деревья надо мной и вокруг меня. Они качаются. Я здесь дома и очень этому рада. В конце концов, справедливо, что я тут оказалась. Я всегда сюда стремилась.

Боль начинает овладевать мной, распирать изнутри, взрываясь мощным рыком, который распугивает сидящих на ветках птиц. Малышка ломится сквозь меня, и мышцы стискиваются так крепко, что у меня сперло дыхание, в глазах пляшут