Быт русской армии XVIII - начала XX века - Карпущенко Сергей Васильевич

— Это ваши песенники?

— Да-с. Вот они, — говорил майор, указывая на господина Гуттера, — пошалить для праздника вздумали, так и вытащили сюда эту дрянь. Позвольте, говорят. Пущай я их угощу.

— У-у, да как их у вас много!

— Десятка четыре наберется. Ну, да ведь это не то, что в полку каком-нибудь. Там, например, все народ ученый, — крутели-звери! Крутели! Я сам, доложу вам, смолоду полюбливал песни, как в полку еще служил. Только там, знаете, во всех частях дойдут — доведено! Строгость то есть первей всего. Как есть, значит, страх! Зато уж и играли же песни! Впрочем, что святых гневить, — и здесь вот, сами увидите, оно не то чтобы уж музыку производили, а песни играют кое-как… Играют, как же! Недаром же я им того, разных эдаких побрякушек и бубен, всего обзаведения, понакупил.

В это время подали на стол. Ферапонт Евтихич поместился с правой стороны, через одно или два места от госпожи Гуттер. Обед шел своим порядком. Песенники усердствовали. Они трудились так добросовестно, что, вероятно, не только небольшая столовая господина Гуттера, но и вся мыза его и все окрестности, горы и долины никогда еще не оглашались таким количеством звуков самых разнообразных. Явление было поистине новое. Стоит только припомнить, что действие происходит в глубине Крыма, неподалеку от Херсонеса Таврического, где и до и после описываемой поры можно встречать только важно молчаливые фигуры татар и разве только в большой какой-нибудь праздник, например в байрам или же в день свадьбы, в селении вы услышите протяжный гнусливый звук так называемой у нас волынки, или «козы», или, как редкость, цыганский бубен, аккомпанируемый скрипкою. Но все это, без сомнения, пигмеи в сравнении с колоссальными звуками, размашистыми, как сама Русь, с ее беспредельными землями, со звуками песни или, лучше, песен четырех десятков наших мужичков, давно уж стосковавшихся по родине на негостеприимной чужбине и вот теперь попавших к помещику доброму, гостеприимному, который их угощает и вне дома, и в дому у себя и приглашает развернуться, вспомнить про веселье былое, житье разудалое.

Податлива, падка натура человека русского на доброе слово, на привет радушного хозяина. Куда делись и кручина злая, и дни бескормные, и ночи бессонные на дожде да на холоде!

Глянуло в окошечко белое лицо хозяина, лицо белое, волос серебряный, молвило лицо хозяина нам доброе слово, доброе слово, что речь отца родного; глянуло оно очами на небо ясное, на твердь небесную, глянуло и нам, молодцам, в очи сокольи, а глянет — говорит, что рублем подарит. Как поведет рукой на сторону, а тут и понесли вокруг, по бородушкам по русым чарку полную, чарку зелена вина…

Скинь горе, шевелись,

В сарафанчики рядись,

Ой, жги, жги, говори,

 В сарафанчики рядись.

Не богат, не пышен был стол у Эрнеста Карловича Гуттера, но все, что ни подавалось, было вполне хорошо. Да и не могло быть иначе в доме, где живут такие радушные, деятельные хозяева. Они живут на своей земле и своими трудами; живут и дают жить другим: не одно бедное семейство ими поддержано, не один наш раненый и больной, задыхавшийся в госпиталях, нашел здесь чистый воздух, и покойную комнатку, и ласковый уход хозяев за своей немощью; не один также дряхлый татарин нашел здесь приют и тщательное лечение. А между тем господа Гуттеры не разоряются; хозяйство их не в дурном виде, амбары полны хлеба и фруктов; во дворе не выводятся даже в тяжелое военное время огромные стоги сена и соломы.

Обед еще не был кончен. Песенники не жалели горла. Через отворенную дверь балкона мелькали в руках одного из них какие-то дощечки, издававшие особенное щелканье.

— Что это такое у них? — спросила госпожа Гуттер, вообще очень мало видавшая солдат и, кажется, в самом деле впервые слушавшая песенников, на этот раз, к слову заметить, еще не совсем хорошо организованных, потому что большинство из них, как должно полагать, явились сюда не столько из желания явить свои музыкальные дарования, сколько из того, чтобы участвовать в ожиданном наверное угощении.

Я отвечал, что этот инструмент называется ложками и что ложки держит песенник в руках для того, чтобы аккомпанировать ими пение наподобие кастаньет.

Обед кончился. Встали из-за стола. Надо было сделать честь песенникам ближайшим вниманием со стороны хозяев и гостей. Подошли к ним. Майор был также тут.

— А нуте плясовую, да позабористее! — крикнул он им начальственным тоном — так, по крайней мере, казалось ему самому.

Черноглазый фельдфебель, в черной фуражке и в шинели какого-то гарнизонного батальона, сам лично управлявший хором, тотчас принялся исполнять требуемое и, не знаю почему, по правилу ли мартышки, описанной в квартете нашего баснописца, или так просто, из невинной фельдфебельской важности, желая показать свое значение, скомандовал, показывая рукою на одну сторону впереди себя, а потом на другую:

— Становись! Толстые голоса сюда, а тонкие вот сюда!

Ратники встали, и два ряда голосов, толстых и тонких, по выражению фельдфебеля, заревели такую разладицу, что уж решительно ничего разобрать нельзя было. По счастью, им скоро принесли кушанье; хозяева и гости, кроме того, начали давать им денег, так что «игранье песен» прекратилось. Слышны были только возгласы: «Отцы наши, благодетели наши! Благодарим покорнейше, много благодарствуем вашей милости! Много довольны тебе, батюшка, кормилец наш! Ух, кабы ты набольшим у нас был, мы бы с таким начальником горы своротили!» Ратники были вообще очень довольны.

— Это у меня сорванцы все, звери! — говорил, выступив насередину, майор. — Все дворовые ведь, ракальи. Кто, знаете, оброка не выплатил барину, иной тоже сгрубил, вон этот теперича, высокой, например, так просто барыне погрозился, а вон, пониже, белобрысый, это его брат, в ратники, значит, сам пожелал. И все, и все такие. Из дворовых так вот вся рота и сколочена. Я, знаете, сам в полку служил и могу сказать, уж службу знаю, не то чтобы как-нибудь балясы точить, а уж начистоту. Строгость во всем предпочитаю, потачки уж ни-ни, никому то есть, прошу не прогневаться! Вот за то, за то самое мне эту роту и вверили. А ведь дворовые все, сорвиголова!

Несмотря на декабрь месяц, день был так хорош и на солнце так тепло, что многие из нас без шинелей, без перчаток даже отправились в сад и там по крайней мере полчаса перекидывались снежками. Да и все ли это! Недели три спустя, не более, я помню, в один ясный январский день, когда снегу совсем не было, в одном пригретом солнцем затишье между гор я любовался роем мошек…

После игры в снежки я возвратился в комнату и застал там следующую сцену.

Майор, воодушевленный рассказом о своей роте из дворовых, проснулся решительно. Живая его струна была еще задета чьим-то вопросом из молодых офицеров о том, хороший ли у него фельдфебель.

«У-у, престрогий!» — торопливо воскликнул майор, сжимая коротенький кулак над редкими волосиками своей головы.

Госпожа Гуттер в это время сидела в кресле возле дивана и о чем-то думала, — вероятно, впрочем, не о том, чтобы подольше удерживать в гостях майора.

Но Ферапонт Евтихич пришел уже вполне в хорошее расположение духа и захотел быть любезным даже с хозяйкой дома. Предмет для разговора с нею сам собою ему представился…

«Да вот-с, я вам по сущей подлинности объясню, — начал он, обращаясь к госпоже Гуттер и уставясь на нее, — какой у меня фельдфебель. Когда мы выступали из города Птицына, купечество и мещане вознесли по начальству желание хлебом-солью угостить дружину, — значит, по калачу там или по булке и по чарке пеннику поднести. За царя, говорят, за святую веру не токмо что состояние — жисть, животы, значит, положить предпочитаем. Начальство, как есть, согласилось. Ну, честь честью. Благодарность предъявили, да и к делу. У нас ведь, я вам по всей подлинности доложу, как все обстоит нонече, так все уж было на ту пору, по-военному. Сейчас народ вывели, по ранжиру поставили, ну и подходи, значит, с правого фланга, а кто выпил свою, тот пошел на левый, а новый подходи с правого же фланга…»