Быт русской армии XVIII - начала XX века - Карпущенко Сергей Васильевич

— Но мне он очень понравился, — сказал я, — и казначей о нем хорошо отзывался.

— Да, еще бы казначею нехорошо отзываться. Рука руку моет, — заметил, лукаво улыбаясь, адъютант и искоса взглянул на квартермистра.

— И обе чисты бывают, — добавил квартермистр. — У них ведь все неделенное, заодно управляют. Да, казначейская часть — это лафа, это не то, что наша.

— Отчего ж это? — спросил я.

— Да так, наша часть грязная, а у них все начистоту.

— Помилуйте, что же может быть чище вашей части, продовольствие людей…

— Ну да, уж про это мы знаем; примете роту, так увидите, рук марать не стоит, крохи перепадают; а по казначейской части штуки да куски в карман лезут; конечно, такая разиня, как наш казначей, многого не составит, а дай-ка мне эту должность, я бы показал себя. Да что говорить, знаем мы, где раки зимуют. Обиднее всего то, что квартермистр хоть и в ничтожной, а все-таки в постоянной зависимости от казначея, тогда как казначей и знать нашего брата не хочет, разве только сальной свечкой одолжится, чтобы итоги да траспорты в книгах смазать для удобнейшего и скорейшего уничтожения сих последних крысами и мышами.

Я улыбнулся невольно, хотя разговор этот начинал мучить меня, и, чтобы положить ему конец, обратился с просьбою к квартермистру отвести мне избу.

— Можно, — сказал квартермистр, — только все порядочные заняты, посмотреть надо будет.

— Да им, я думаю, можно будет отвести избу, где помещается полковой госпиталь, — решительно заметил адъютант.

— Ив самом деле, — произнес Тухолмин, — этих лежебоков и в сарай поместить можно.

— Помилуйте, из-за меня тревожить больных! — почти вскрикнул я, испугавшись такого решения.

— Вздор! Это не ваше дело, ведь он пошутил, сказавши «в сарай»; мы их в другую избу, только похуже теперешней, переведем, — сказал адъютант, — вот разве только Густав Федорыч заупрямится.

— Посмотрю я на этого немца! На всякого лекаришку прикажете еще внимание обращать. Нет, много будет, пусть его орет, ничего не возьмет, только надорвет глотку! — запальчиво произнес квартермистр.

— Нет, ради Бога, не делайте этого для меня. Я вас прошу, отведите мне какую-нибудь избу, мне везде хорошо будет, а не то я на постоялом дворе останусь.

— Ну, как хотите, насильно мил не будешь, а напрасно не желаете, нам это ровно ничего не значит, — сказал квартермистр. — А коли немца-доктора боитесь, так не стоит труда; если всякому потачку давать, того и гляди, что тебе весь полк на шею сядет; ну, а избу мы вам все-таки найдем порядочную, — добавил он после некоторого молчания.

— Очень буду благодарен, только, пожалуйста, не стесняйте никого, иначе мне крайне будет неприятно. — С этими словами я поднялся, чтобы уйти.

— Куда же вы? — закричали в один голос адъютант и квартермистр.

— Пора домой, надо разбираться с вещами, да и вам, господа, вероятно, пора с докладом к полковнику, казначей уже давно пошел.

— Да, он известный выскочка, — сказал адъютант. — Ну, а нас подождет. Вы где обедаете сегодня? Приходите к полковнику.

— Как же я приду, он меня не звал.

— Ну, я вас зову, это все равно.

— Может быть, но, благодарю вас, я уж отобедаю дома или у казначея.

— Что за вздор, приходите к полковнику, — повторил адъютант.

— Вы, может быть, боитесь объесть его? Но ведь он тоже не свое ест! — добавил квартермистр и разразился громким хохотом.

— Прощайте, господа, — сказал я, — очень рад, что имел случай познакомиться с вами.

— И мы тоже, — произнесли оба вместе.

— Заходите почаще, я живу здесь рядом, — добавил квартермистр.

— Непременно буду, постараюсь, — сказал я, затворяя за собою дверь.

II

Прошло более трех месяцев, как я был в полку, а мало успел познакомиться с обществом офицеров; они не слишком жаловали полковой штаб (где мне предписано было жить) и наезжали редко, разве только по обязанностям службы; ротных командиров я знал всех в лицо и по фамилиям, но сойтись с ними, узнать их покороче, при всем желании никак не мог: они как-то избегали, дичились меня, во-первых, потому, что я (по выражению некоторых) был чужого поля ягода, а во-вторых, жил в полковом штабе; с младшими же офицерами полка я вовсе знаком не был и не видел почти никого из них. Большую часть времени проводил я у казначея и полкового командира.

Полковник полюбил меня, как родного, обращался со мной не как начальник, а как лучший товарищ, и хотя мы во многом не сходились, но наши частые беседы и задушевные разговоры были истинно дружеские. Не знаю, чем объяснить это; тем ли, что он считал меня временным, случайным гостем, или его добродушием, — во всяком случае я ему равно признателен. Из лиц, живших в штабе, кроме тех, о которых говорил выше, я познакомился довольно коротко с полковым штаб-лекарем Густавом Федоровичем Зоннером, добрым, честным, благороднейшим немцем, прекрасно знавшим и добросовестно исполнявшим свое дело, и с моим ближайшим начальником, командиром 1-го батальона майором Каратаевым.

Майор Каратаев, рослый, видный мужчина, баловень счастья (как его звали в полку), еще в молодых летах и в маленьких чинах всегда был отличаем и протежируем начальством, то есть его посылали всюду на ординарцы и во всевозможные почетные и видные караулы, а в заключение, в знак особенного начальственного благоволения, отправили в Образцовый пехотный полк для усовершенствования в деле вытягивания носка и салютовки. Повезло и тут Каратаеву: новое начальство не могло нахвалиться им, видело в нем олицетворенную грацию и решило оставить его в кадрах; но тут вышло маленькое обстоятельство, совершенно неслужебное, но повредившее по службе. Жена, или сестра жены, или нечто в этом роде одного из начальников майора (в то время поручика), видя общее начальническое внимание к Каратаеву, стала со своей стороны и по-своему являть к нему особенное расположение; не знаю, как, кто и зачем, но дело в том, что майора в одно прекрасное утро совершенно для него неожиданно отправили к месту прежнего служения, наградив достойно и снабдив одобрительными отзывами.

Приехал майор в полк, но уже не тем, каким оставил его, приехал оперившимся, с познаниями, с деньжонками; завел лошадей, повел большую игру, — словом, задал тону, зажил барином. Разговор майора стал пестреть французскими фразами, иногда довольно нелепыми, но тем не менее французскими. Майор мало обращал на это внимания, он шиковал, он тонировал и до того дал знать себя, что в полку смотрели на него как на что-то необыкновенное и прозвали «непостижимым». Но непостижимый майор очень постигал себя и сферу, в которой обретался; и, к чести его отнести надо, остался славным товарищем, веселым собеседником, справедливым, добросовестным начальником и благороднейшим человеком, готовым на всякое дело. Часто убивал я время, слушая его восторженные рассказы на любимую тему о житье-бытье в Образцовом полку, о летах его молодости, или, как он сам выражался, быстро, бурно и невозвратно пролетевшей молодости, о временах амурных похождений.

Полку было назначено движение вперед. Полковой командир потребовал меня к себе.

— Вчера был я у начальника дивизии, — сказал он, — и он требует, чтобы вы приняли роту; он изъявил даже мне свое неудовольствие, что вы до сих пор не командуете.

— Но ведь я, полковник, как вам небезызвестно, со дня на день ожидаю откомандирования, — сказал я.

— Вы уж четвертый месяц ожидаете со дня на день, а все нет толку, Бог даст, и останетесь; знаете, мне бы очень не хотелось расстаться с вами.

— Очень вам благодарен, полковник, но я не переменяю своего намерения.

— Ну, что будет, то будет, а пока роту все-таки принять надо. Не обижайтесь, — сказал он, помолчав немного, — если я вам дам несколько полезных советов; я вас полюбил с первого разу и теперь хочу говорить, как отец с сыном. Уверен, что вы поймете меня. Рота у нас, — продолжал полковник, — нечего греха таить, кому это не известно, — капитал, с которого ротный командир получает проценты; но один, изволите видеть, довольствуется законными, а другой, как ростовщик, берет безбожные, и все ему мало; он так и норовит, как бы весь капитал к рукам прибрать.