Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

Он продолжался совсем недолго: учащенное дыхание, пот, покалывание в руках, небольшие рези в животе. Потом сотовый телефон пропел свою простую, установленную производителем мелодию, и я схватил его, как саму жизнь. Звонил Омар. Он спросил, собираюсь ли я выезжать сегодня? Да, я собирался. У меня немало друзей и приятелей, но единственный человек, к кому я могу пойти, когда меня отстранили от работы, это моя жена. Я привел себя в порядок, оделся просто, но тщательно, оглядел себя в зеркале, ища признаки порочности, нашел их в достаточном количестве, принял ксанакс, чтобы успокоить нервы, и поехал в город. Какая глупость! Я вечно забываю, как хорошо жена понимает меня.

Не помню, упоминал ли я, что Амалия стряпает свои финансовые бюллетени в маленьком офисе на верхнем этаже нашего городского дома. Это, в общем-то, лишь видимость офиса, поскольку на Брод-стрит существует настоящая контора и еще куча других, разбросанных по миру в разных временных зонах, что имеет значение с точки зрения международных валютных операций; все эти офисы полны трудолюбивых гномов. Амалия посещает их редко, насколько возможно, — тешит себя фантазией, будто она просто жена и мать, имеющая доходное хобби. Словно она вяжет, а не руководит многомиллионным предприятием. Это как анекдот из мира финансов, но должен сказать: всегда заканчивается тем (спросите миллионера Майка Блумберга), что со временем любая финансовая империя саморазрушается и главной обязанностью ее основателя становится необходимость отбиваться от непрошеных советчиков.

На основании всего вышеизложенного у меня имелись основания рассчитывать, что Амалия не будет слишком загружена работой и сможет провести со мной утешительную беседу. Однако когда я приехал, Лурдес заявила (с оттенком, как мне показалось, подчеркнутого удовлетворения), что Амалия занята, что у нее встреча, и я могу подождать в гостиной.

Ну, я ждал, кипел от злости, жалел, что не прихватил с собой еще таблеток, чувствовал, как все внутри сжимается; и это продолжалось целую вечность. Правда, судя по часам, на которые я все время поглядывал, прошло всего сорок минут до того момента, когда я услышал голоса в коридоре, вскочил и увидел Амалию в сопровождении троих кавалеров. Они с любопытством посмотрели на меня, как на экспонат (так мне показалось): безработный экс-муж, притаившийся в гостиной. Сама Амалия удивления не выказала, но и не представила меня мужчинам, а просто вежливо проводила их до двери.

Когда она вернулась, я спросил по возможности небрежно:

— Важная встреча?

— Да. Что случилось, Джейк?

Я изложил историю о своей работе в самых жалких, унижающих мое достоинство выражениях, сидя на ее (моей) кожаной софе напротив Амалии, с удобством устроившейся в кресле. Я опустил лишь вчерашнюю встречу с этим ужасным русским.

— Бедный Джейк, — сказала она, когда я закончил. — Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Какое-то время не буду работать, подумаю о жизни. Может, поищу эту потерянную пьесу.

— Ох, как ты можешь шутить!

— Почему бы и нет? — спросил я. — Кому это повредит?

— Повредит? Ничего себе! Один человек, по твоим же словам, убит из-за нее, а за моими детьми присматривают гангстеры Пола. Мне невыносима такая жизнь, Джейк. Я сказала Полу: большое спасибо, но, пожалуйста, больше не надо.

— И что, никто не присматривает за детьми?

— Никто. И я не вижу причин, зачем это нужно, поскольку у тебя больше нет того, что они хотят. — Амалия, наверно, заметила что-то в выражении моего лица и добавила чуть более напористо: — По крайней мере, ты убеждал меня в этом. Или все же у тебя что-то есть?

— Нет, — поспешно ответил я. — Конечно нет. Оригинал письма уже у них, а больше ничего у меня и не было. Все закончилось.

Она некоторое время пристально рассматривала меня, как бы в ожидании. Наконец я спросил:

— Что?

— Ничего. Мне нечего сказать. Это ты пришел ко мне.

— Я думал, мы могли бы поговорить.

— О чем? Обсудить твою новую женщину?

— Нет никакой новой женщины.

— Это меня удивило бы. Послушай, мы ужасно, постыдно поссорились из-за твоей лжи и твоих женщин, а теперь ты из-за этого губишь свою работу и приходишь ко мне… зачем, хотела бы я знать? Это ты себе такое наказание придумал? Я что, должна стоять в двери, словно какая-то карикатурная жена, и притоптывать ногой, сложив на груди руки с зажатой в них скалкой? Или мне нужно принять тебя обратно? На каком основании? Ты будешь по-прежнему вести себя, как сука во время течки, а я буду ждать у окошка?

Не помню, что я ответил. Не помню, чего я хотел от этой несчастной женщины. Прошлое следует вымарывать, очищать, словно грифельную доску. По-видимому, мне было нехорошо до такой степени, что я счел возможным апеллировать к ее христианскому милосердию: спросил, считает ли она, что у меня нет надежды на прощение? Она ответила то, что я знал и без нее: нет прощения без покаяния, а я не раскаялся. Потом она оборвала сама себя и закричала, что я снова сделал это, снова заставил ее чувствовать себя проклятой педанткой, учительницей воскресной школы! Она не должна учить мужа морали — предполагается, что он и сам все уже знает.

И так далее, и тому подобное. В самом начале наших отношений Амалия поведала мне историю. Когда ей было тринадцать, выяснилось, что у ее обожаемого папочки есть вторая семья по другую сторону Монбланского туннеля: жена и двое дочерей, а 1а Миттеран. Все протекало очень цивилизованно, на самом высоком уровне. Никаких разговоров о разводе, конечно, просто тихий ад молчаливых трапез и раздельных спален, а детей отсылают учиться в школы-интернаты. С тех пор в душе Амалии поселился ужас перед супружеской неверностью, поэтому она и сбежала из развращенной выродившейся Европы в пуританскую Америку: мы, конечно, примитивные, тупые и малокультурные, но, может быть, американские мужчины не лицемерят в том, что касается супружеских клятв? И она вышла замуж за меня.

Потом она сменила тему разговора, встала и принялась расхаживать туда и обратно, слегка наклонившись и сунув руки в карманы кашемирового кардигана, который часто надевала, когда работала. Мужчины, что вышли от нее, оказались из компании «Доу-Джонс». Они уже не в первый раз уговаривали ее продать «Скупку и продажу пенных бумаг, советы Мишкина», и она только что согласилась сделать это за сумму, которой хватит, чтобы купить эскадрилью истребителей самого высокого класса. Она добавила, что собирается продать городской дом и переехать в Цюрих. Ее мать стареет, чувствует одиночество и подавленность, присутствие внуков благотворно на нее подействует. А на мою страну Амалия сердита: она не хочет растить детей в христианско-фашистской империи, она рассчитывала на другое, когда пересекала океан. И она хочет полностью посвятить себя благотворительной деятельности в самых бедных регионах планеты.

И тут у меня вырвалось:

— А как же я?

Это больно — когда тот, кого любишь, смотрит на тебя с жалостью. Именно жалость я прочел во взгляде Амалии. Теперь мне ясно: я уже тогда почувствовал, что любовь по-прежнему жива в моем сердце. Иначе не было бы так больно, иначе я остался бы холоден, подобно множеству других «живущих отдельно» мужчин — их можно видеть по воскресеньям в парках и ресторанчиках Манхэттена: неспокойных, притворно жизнерадостных, склонных к излишествам несчастных хамов. Амалия опустила взгляд, как бы смущенная увиденным, достала бумажный носовой платок из пачки, которую всегда носит в кармане кардигана, вытерла глаза, высморкалась. В своей испорченности я подумал: ах, она плачет, это хороший знак! И вдруг я принялся умолять ее не уезжать, уверял, что стану другим, и так далее. Она сказала, что любила меня и всегда будет любить, что страшно хотела бы пойти мне навстречу, но не может, но если я когда-нибудь решу вернуться на условиях полностью честного отношения к браку — вот тогда… А я сказал, что сейчас, сейчас, я уже решил!.. И она устремила на меня испытующий взгляд, свойственный только ей одной, и ответила: ох, нет, Джейк, боюсь, ты не готов.

Что соответствовало действительности, поскольку прямо перед тем, как я начал умолять ее, у меня мелькнула мысль, что я каким-то образом смогу найти Миранду, наше маленькое недоразумение разъяснится, и в моем распоряжении окажутся обе Амалии, старая и новая. Ох, не могу и вспоминать о том мерзком счете, возникшем в моей сволочной голове! Тем более все это не имеет значения.

Что я делал после того, как она (чего следовало ожидать) указала мне на дверь? Отправился в гимнастический зал, где Аркадий тепло пожал мне руку и обнял, но в его взгляде не было искренности. Бог знает, что предпринял Шванов, чтобы вернуть мне доступ сюда, но было ясно: нашей легкой спортивной дружбе пришел конец. Очевидно, другие русские тяжелоатлеты в зале тоже все знали, поскольку обращались со мной, словно с радиоактивным принцем, — мгновенно освобождали скамью или тренажер! Я качал штангу, пока чуть не выронил ее, а потом принял болезненно горячий душ. Аркадий известен тем, что вода у него обжигающе горяча (он даже получил предупреждение об этом), и я задался вопросом, можно ли сознательно убить себя таким способом. Став красным, точно сырое мясо, я закрыл горячую воду и терпел ледяной дождь, пока не застучали зубы. Забавное ощущение.