Над гнездом кукухи - Кен Кизи

Доктор вздрагивает.

— Нет… подождите… Я думаю…

Сестра вытащила бумагу из папки.

— Вот оно. Мистер Скэнлон; его отношение к взрывчатке. Отлично. Сейчас мы займемся этим, а к мистеру Макмёрфи вернемся в другой раз, когда он будет присутствовать. И все же я думаю, что вы могли бы поразмыслить о том, что сейчас было сказано. А теперь, мистер Скэнлон…

Позже в тот же день, когда нас человек восемь-десять толпилось у двери в столовую в ожидании, пока санитар отольет себе масло для волос, кто-то снова затронул эту тему. Пошел разговор, что мы не согласны с тем, что сказала Старшая Сестра, но, черт возьми, слова старушки не лишены смысла. И все же Мак, так его растак, славный парень… по большому счету.

Наконец заговорил Хардинг:

— Друзья мои, по-моему, вы слишком щедры на сомнения. В глубине ваших скаредных сердечек все вы считаете, что наш ангел милосердия, мисс Рэтчед, совершенно права в каждом своем измышлении о Макмёрфи. Вы это знаете не хуже меня. К чему отрицать? Давайте будем честны и отдадим должное этому человеку вместо того, чтобы тайком критиковать его капиталистический талант. Что плохого в том, что он не упускает свою выгоду? Каждый раз, как он нас стрижет, мы получаем взамен что-то сто́ящее, разве нет? Он ушлый малый, всегда готовый урвать лишний доллар. И не скрывает своих мотивов, не так ли? А что же мы? У него здоровое и честное отношение к своим махинациям, и я это одобряю, товарищи, как и старый добрый капиталистический принцип свободного индивидуального предпринимательства, во имя Макмёрфи с его прямодушным нагловатым напором, и американского флага, да святится Он, и мемориала Линкольна до кучи. Помни «Мэн», Ф. Т. Барнума и Четвертое июля[45]. Я вынужден вступиться за честь друга, старого доброго красно-бело-синего стопроцентного-американского-мошенника. Славный парень? Еще чего. Макмёрфи, несомненно, стало бы до слез обидно, узнай он, какие дилетантские мотивы приписывают иным его действиям. Он бы счел это явным неуважением своего мастерства.

Хардинг сунул пальцы в карман за сигаретами; не найдя ни одной, стрельнул у Фредриксона, закурил, картинно чиркнув спичкой, и продолжил.

— Признаю, поначалу его поведение смутило меня. Когда он разбил окно — ух, я подумал, такой человек, очевидно, не спешит выписываться, за друзей горой и всякое такое, пока не понял, что Макмёрфи сделал это потому, что не хотел упустить что-то хорошее. Он здесь время не теряет. Не поддавайтесь на его неотесанный вид; он очень проворный делец, совершенно здравомыслящий. Смотрите в оба; он ничего не сделает без умысла.

Но Билли не собирался легко сдаваться.

— Ага. А чего ради он учит меня танц-цевать?

Он сжимал кулаки на подлокотниках, и я увидел, что у него почти зажили ожоги на руках, а вместо них химическим карандашом нарисованы татуировки.

— Что на это скажешь, Хардинг? Какая ему выг-выг-выгода от того, что он учит меня танцевать?

— Не расстраивайся, Уильям, — сказал Хардинг. — Но наберись терпения. Давай просто посидим, подождем и посмотрим, как он это повернет.

Похоже было, только мы вдвоем с Билли по-прежнему не теряли веры в Макмёрфи. Но в тот же вечер Билли признал правоту Хардинга, когда Макмёрфи пришел после очередного телефонного звонка и сказал Билли, что свидание с Кэнди — дело решенное, и добавил, записывая адрес для него, что было бы неплохо подкинуть ей капустки на дорожку.

— Капустки? Ден-денег? И ск-ск-сколько?

Он покосился на Хардинга, ухмылявшегося ему.

— Ну, сам понимаешь, старик, — баксов десять ей и десять…

— Двадцать баксов! Автобус досюда столько не ст-ст-стоит.

Макмёрфи взглянул на него из-под козырька и расплылся в улыбке, почесав горло и вывалив язык.

— Дружок, у меня все пересохло, прямо беда. А до субботы еще целая неделя. Ты ж не осерчаешь, если она мне привезет горло промочить, а, Билли, дружок?

И взглянул на Билли с таким простодушным видом, что тот рассмеялся и покачал головой не осерчаю, после чего они отошли в угол, и Билли стал взволнованно обсуждать с ним планы на субботу, чувствуя себя, наверно, как мальчишка перед сутенером.

У меня были свои мысли — я считал Макмёрфи великаном, сошедшим с небес, чтобы спасти нас от Комбината, опутавшего землю медной проволокой и метамфетаминами, и что он слишком велик для такой презренной материи, как деньги, — но и я начал склоняться к общему мнению. А дело было вот в чем: перед началом очередной групповой терапии, таская столы в душевую, он увидел меня возле тумбы с пультом.

— Ей-богу, Вождь, — сказал он, — сдается мне, ты вымахал на десять дюймов после той рыбалки. И, боже правый, ты только посмотри на свои ступни — это же платформы!

Я опустил взгляд и увидел, что мои ступни стали больше, чем когда-либо, словно Макмёрфи одними своими словами раздул их вдвое.

— А что за рука! Сразу видно: это рука индейца, знавшего толк в футболе. Знаешь, что я думаю? Я думаю, тебе пора взять и взвесить эту тумбу, просто чтобы понять, как твои успехи.

— Нет, — сказал я, покачав головой.

Но он сказал, что мы заключили соглашение, и я должен попытаться, чтобы понять, как работает его программа роста. Я никак не мог выкрутиться и подошел к тумбе, собираясь показать, что мне это не по силам. Я нагнулся и взялся за рычаги.

— Молодец, Вождь. А теперь просто распрямляйся. Подбери под себя ноги, вот… так, так. Полегче… просто распрямляйся. Ё-о-ксель! Давай ставь на место.

Я думал, он во мне разочаруется, но вижу, ухмыляется и показывает, что я опустил тумбу на постамент, сдвинув на полфута.

— Лучше поставь ее на место, дружок, чтобы никто не узнал. Пока еще рано им знать.

А затем, после групповой терапии, прохаживаясь возле игравших в пинакл, он завел разговор о силе — в том числе силе воли — и о тумбе в душевой. Я подумал, сейчас он им скажет, как помог мне снова стать большим; это доказало бы, что деньги его интересуют в последнюю очередь.

Но обо мне он не сказал ни слова. Он говорил, пока Хардинг не спросил его, не готов ли он снова попытаться поднять тумбу, и он сказал, что не готов, но это не значит, что такое невозможно в принципе. Скэнлон сказал, может, и возможно,