Над гнездом кукухи - Кен Кизи

если краном, но никакой человек не поднимет ее своими руками, а Макмёрфи закивал, приговаривая, может, и так, может, и так, но всегда есть вероятность. Я смотрел, как он водит их за нос, подбивая прямо сказать ему: «Нет, ей-богу, человеку это не по силам», — и в итоге они сами предложили ему пари.

Я смотрел, с какой неохотой он дал себя уговорить. Он все больше разжигал в них азарт и заманивал все дальше, пока не добился от всех до последнего железной ставки пять к одному; кое-кто поставил по двадцатке. Но он ни слова не сказал о том, что уже видел, как я поднимаю тумбу.

Всю ночь я надеялся, что он не станет доводить дело до конца. А на другой день сестра сказала на групповой терапии, что всем, кто ездил на рыбалку, нужно будет принять специальный душ из-за подозрения на паразитов, и я стал надеяться, что она как-нибудь ему помешает, велит нам идти в душ немедленно или еще что-нибудь — что угодно, лишь бы не пришлось поднимать тумбу.

Но сразу после терапии Макмёрфи повел нас всех в душевую, пока ее не заперли черные, и мне пришлось взять тумбу за рычаги и поднять. Я этого не хотел, но ничего не мог поделать. Я чувствовал, что помогаю ему обдурить их на деньги. Они все расплатились с ним с самым добрым видом, но я понимал, каково им было, словно у них выбили почву из-под ног. Едва опустив тумбу на место, я выбежал из душевой, не взглянув на Макмёрфи, и направился в уборную. Не хотелось никого видеть. Я заметил себя в зеркале. Он сделал как сказал: руки у меня стали большими, как раньше, как в школе, как в поселке, и грудь с плечами сделались широкими и твердыми. Я смотрел на себя в зеркало, когда он вошел. Он протянул мне бумажку в пять долларов.

— На-ка, Вождь, на жвачку.

Я покачал головой и пошел из уборной. Он схватил меня за руку.

— Вождь, это просто знак моего признания. Если считаешь, что достоин большей доли…

— Нет! Оставь себе деньги, я их не возьму.

Он шагнул в сторону и, зацепив карманы большими пальцами, покосился на меня.

— Окей, — сказал он, смерив меня взглядом. — В чем дело? С чего это все здесь воротят от меня нос?

Я не ответил.

— Разве я не сделал как сказал? Не вернул тебе человечьих размеров? Чем это я вдруг стал вам плох? Вы, птахи, так себя ведете, будто я родину предал.

— Ты вечно… выигрываешь!

— Выигрываю! В чем ты меня обвиняешь, дылда хренов? Все, что я делаю, это выполняю уговор. Что такого чудовищного…

— Мы думали, это не ради выигрыша…

Я почувствовал, как у меня задрожал подбородок, словно сейчас заплачу, но я не заплакал. Просто стоял перед ним с дрожавшим подбородком. Макмёрфи открыл рот, собираясь что-то сказать, но не сказал. Только вынул пальцы из карманов, поднял руку и потер переносицу, как те, кто носит слишком узкие очки, и закрыл глаза.

— Выигрыш, силы небесные, — сказал он с закрытыми глазами. — Тоже мне, выигрыш.

Вот почему я считаю, что виноват больше других в том, что случилось чуть позже, когда нас дезинфицировали. Я сделал то, что сделал, чтобы как-то оправдаться перед всеми, не думая об осторожности или о том, что со мной будет, и в кои-то веки не беспокоясь ни о чем, кроме текущего момента, требовавшего что-то взять и сделать.

Только мы вышли из уборной, как показались трое черных и стали собирать нас для дезинфекции в душевой. Мелкий черный засеменил вдоль плинтуса, отковыривая ребят от стены, точно ломом, своей кривой, холодной рукой, и сказал, что Старшая Сестра велела провести с нами профилактическую дезинфекцию. Принимая во внимание, с кем мы были на рыбалке, нужно позаботиться, чтобы мы не заразили всю больницу.

Когда мы выстроились голыми на кафельном полу, вошел черный с черным тюбиком, брызгавшим вонючей белой мазью, густой и липкой, как яйцо. Сперва на волосы, а затем повернись, нагнись и раздвинь булки!

Ребята жаловались и перешучивались, стараясь не смотреть друг на друга и на эти угольные маски с тюбиками, точно лица из кошмаров, наводившие на них мягкие, гибкие стволы. Ребята огрызались на своих мучителей:

— Эй, Вашингтон, чем вы, парни, развлекаетесь в остальное время?

— Эй, Уильямс, видно, что я ел на завтрак?

Все смеялись. Чёрные стискивали челюсти и молчали; раньше все было по-другому, пока не появился этот чертов рыжий.

Когда Фредриксон раздвинул булки, прозвучала такая канонада, что я думал, мелкого черного сдует.

— Чу! — сказал Хардинг, приставив ладонь к уху. — Ангел небесный пропел.

Все стали покатываться со смеху и подкалывать друг друга, но, когда черный подошел к следующему в очереди, все разом притихли. Следующим был Джордж. И в тот же миг, когда смех, шутки и жалобы стихли и Фредриксон, стоявший рядом с Джорджем, выпрямился и обернулся, а большой черный собрался сказать Джорджу нагнуть голову, чтобы брызнуть вонючей мазью, — в тот миг все мы ясно поняли, что сейчас будет, и почему так должно быть, и что мы все были неправы насчет Макмёрфи.

Джордж всегда принимал душ без мыла. Он даже полотенце не брал ни у кого из рук. Санитары из вечерней смены, которые обычно водили нас в душ по вторникам и четвергам, усвоили, что лучше оставить его в покое, и ни к чему не принуждали. И так было с давних пор. Все черные это знали. Но теперь все поняли — даже Джордж, отклонившийся назад, качая головой и закрываясь разлапистыми руками, — что этот черный со сломанным носом и озлобленной душой, да к тому же с парой дружков, словно бравших его на слабо, не упустит такого случая.

— А-й-й-й-й, нагни голову, Жорж…

Ребята уже косились на Макмёрфи, стоявшего через пару человек.

— А-й-й-й-й, ну жа, Жорж…

Мартини и Сифелт стояли под душем, не шевелясь. Водосток у них под ногами судорожно сглатывал мыльную воду. Джордж взглянул на водосток, словно тот говорил ему что-то, захлебываясь. И снова перевел взгляд на тюбик в черной руке, из которого медленно вытекала слизь, растекаясь по чугунным костяшкам. Черный придвинул тюбик ближе, и Джордж отпрянул, качая головой.

— Нет, не надо это.

— Придется, Полоскун, — сказал черный почти жалостливо. — Тебе просто придется. Мы же не