Дон Кихот - Мигель Сервантес Сааведра

Услышав эти слова, почтенный Монтесинос опустился на колени перед рыцарем и отвечал ему со слезами на глазах: «О сеньор Дурандарте, дорогой брат мой, я уже исполнил то, что вы поручили мне в горький день нашего поражения. Я вырезал ваше сердце, вытер его кружевным платочком и во весь опор помчался с ним во Францию. Но перед этим я предал ваш прах земле и пролил столько слез, что влагой их я омочил свои руки и смыл кровь, которая покрыла их, когда они погружались в вашу грудь. В первом же местечке, куда я попал, выбравшись из Ронсеваля, я посыпал ваше сердце солью, чтобы от него не пошел скверный запах и чтобы я мог его поднести сеньоре Белерме в неиспорченном виде. Но знайте, мой любезный друг и брат, что и сама сеньора Белерма находится здесь. Сеньору Белерму, вас самих, меня, вашего оруженосца Гвадиану, дуэнью Руидеру и ее семь дочерей с двумя племянницами и со множеством других ваших знакомых и друзей держит здесь под властью своих чар мудрый Мерлин. Пятьсот лет минуло с тех пор, как мы здесь томимся, но до сих пор никто из нас не умер. Одной только Руидеры и ее дочерей и племянниц нет между нами. Они все время плакали, и, должно быть, из сострадания к ним Мерлин превратил их в лагуны; теперь в мире живых, в провинции Ламанча, их называют лагунами Руидеры. Нет также и вашего оруженосца Гвадиана: он превращен в реку, носящую его имя[85]. Пробившись сквозь землю, река вышла на свет божий, но, тоскуя по вас, снова погрузилась в ее недра. Однако она не может совсем уклониться от исполнения воли Мерлина. Поэтому время от времени она показывается солнцу и людям. Лагуны Руидеры питают эту реку своими водами. Принимая в себя много притоков, она величаво несет волны в море. Но печаль и тоска отравили ее воды; в ней водятся только костлявые и невкусные рыбы, совсем не похожие на тех, которые плещутся в золотых струях Тахо. Все, что я сейчас говорю вам, я рассказывал вам много раз. Но вы не отвечаете мне. Быть может, вы мне не верите или не слышите меня. Один бог знает, как мне больно это. Но сегодня я хочу сообщить вам вести, которые если не облегчат вашу печаль, то во всяком случае не усилят ее. Знайте же, что перед вами стоит тот великий рыцарь, о котором не раз уже пророчествовал мудрый Мерлин, — я говорю о Дон Кихоте Ламанчском. Он воскресил давно забытое странствующее рыцарство и окружил его таким блеском и славой, каких оно не имело и в прошлые времена. Я надеюсь, что при его помощи и покровительстве с нас будет снято роковое заклятье». — «А если бы этого не случилось, — ответил горестный Дурандарте тихим и умирающим голосом, — если бы даже этого не случилось, то все же, брат мой, нечего падать духом. Давай-ка снова сыграем в картишки!»

И, повернувшись на бок, он снова погрузился в свое обычное молчание.

Тут послышались громкие крики, глубокие стоны и безутешные рыдания. Я повернул голову и через хрустальные стены увидел, что по другой зале проходила вереница прекраснейших девушек в траурных одеждах и белых тюрбанах. В конце процессии с величественным видом выступала какая-то сеньора, также в траурных одеждах. Ее белое головное покрывало спускалось до самого пола, а богатый тюрбан был вдвое больше, чем у остальных девушек. У нее были сросшиеся брови, слегка вздернутый нос, большой рот и яркие губы. В руках она держала тончайшее полотенце, а в нем покоилось засохшее и сморщенное сердце цвета мумии. Монтесинос сказал, что эти девушки прислужницы Дурандарте и сеньоры Белермы, томящиеся здесь вместе со своими господами. А дама, замыкающая шествие, — сама сеньора Белерма. Четыре раза в неделю она со своими прислужницами обходит замок. При этом они поют жалобные песни над телом и истерзанным сердцем Дурандарте. Монтесинос добавил, что если Белерма не выглядит такой прекрасной, как о ней рассказывается в песнях, то виной этому вечное созерцание сердца, которое покоится у нее на руках, постоянно напоминая ей о гибели ее злополучного рыцаря. Не будь этого, сама великая Дульсинея Тобосская, столь прославленная в наших краях, да и во всем мире, едва ли могла бы соперничать с ней красотою и грацией.

«Прошу вас, сеньор Монтесинос, — сказал я, — избегать сравнений, ибо сравнения не всегда бывают приятны. Несравненная Дульсинея Тобосская — единственная в своем роде, точно так же как и сеньора Белерма, — поэтому довольно об этом». На это он мне ответил: «Простите меня, сеньор Дон Кихот. Признаюсь, что я неудачно выразился, сравнив сеньору Дульсинею с сеньорой Белермой. По правде говоря, я догадался, что ваша милость служит этой даме, и мне следовало бы прикусить язык и не сравнивать ее ни с чем, кроме самого неба». Эти извинения великого Монтесиноса успокоили возмущение, которое я почувствовал, услышав, что мою сеньору сравнивают с какой-то другой дамой.

— А все же удивительно, ваша милость, — сказал Санчо, — как это вы не набросились на этого старикашку да не переломали ему костей и не вырвали ему всех волос из бороды.

— Нет, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Мы обязаны оказывать уважение всем старцам, а тем более рыцарям, да еще околдованным.

Тут заговорил студент:

— Я не понимаю, сеньор Дон Кихот, как вам удалось увидеть под землей такое множество вещей, о стольком переговорить и расспросить. Ведь вы пробыли там очень недолго.

— А сколько времени прошло с тех пор, как я спустился в пещеру? — спросил Дон Кихот.

— Да немногим больше часа, — ответил Санчо.

— Этого не может быть, — возразил Дон Кихот, — ибо, пока я был там, ночь трижды сменяла день.

— Мой господин прав, — подтвердил Санчо. — Ведь он спускался в очарованную пещеру, и то, что нам кажется часом, там внизу равняется трем суткам.

— Так оно и есть, — ответил Дон Кихот.

— А ели вы что-нибудь там, мой сеньор? — спросил студент.

— В рот ничего не брал, — ответил Дон Кихот, — но мне даже и в голову не приходило, что я голоден.

— А очарованные едят? — снова спросил студент.

— Нет, не едят, — ответил Дон Кихот. — Но некоторые ученые полагают, что у них продолжают расти ногти, борода и волосы.

— Ну, а спать им полагается, сеньор? — спросил Санчо.

— Конечно, нет, — ответил Дон Кихот, — по крайней мере за те трое суток, что я пробыл с ними, там никто глаз не сомкнул.

— Вот тут-то кстати припомнить пословицу, — сказал Санчо. — С кем поведешься, от того и наберешься. Ваша милость завела дружбу с очарованными, которые не едят и не спят, — так что ж тут удивительного, если все время, что вы были с ними, вы тоже не ели и не спали? Но простите мою смелость, ваша милость сеньор мой: побей меня бог (чуть было не сказал дьявол), если я хоть капельку верю во все ваши россказни.

— Как не верите? — воскликнул студент. — Да разве Дон Кихот может лгать? Впрочем, если бы ему и захотелось позабавить нас интересной выдумкой, то у него не хватило бы времени сочинить ее.

— Я не думаю, что мой господин лжет, — ответил Санчо.

— Так что же ты думаешь? — спросил Дон Кихот.

— Я думаю, — ответил Санчо, — что этот Мерлин или какой-нибудь другой волшебник вбил вам в голову все те истории, что вы нам рассказали.

— Как ни правдоподобно твое предположение, братец Санчо, но все же ты ошибаешься, — серьезно сказал Дон Кихот. — Вспомни только, что все, о чем я вам рассказывал, я видел собственными глазами и трогал руками. Но что ты скажешь, если я открою тебе, что среди разных чудес и диковин Монтесинос показал мне трех крестьянок, которые прыгали и резвились, как козочки, на прелестнейших лужайках? Я сейчас же узнал в них несравненную Дульсинею Тобосскую и ее спутниц. Я спросил Монтесиноса, знает ли он, кто это такие. Почтенный старец ответил, что не знает. «Должно быть, — прибавил он, — это какие-нибудь знатные сеньоры, которых только недавно околдовал Мерлин. На этих лужайках часто появляются новые сеньоры и дамы, ставшие жертвами злых чар волшебника».

Когда Санчо Панса услышал слова своего господина, он испугался, что лопнет от смеха: ибо он лучше других знал тайну превращения Дульсинеи, — ведь в этом деле он был и волшебником, и единственным свидетелем! Теперь он окончательно убедился, что его хозяин спятил с ума.

— Будь проклят день, когда вы спустились в подземное царство, ваша милость дорогой хозяин, — сказал Санчо. — В недобрый час повстречался вам сеньор Монтесинос, который совсем вскружил вам голову. Сидели бы вы здесь на земле, ваша милость, да изрекали разумные поучения при каждом удобном случае, а не городили бы такого вздора, что хуже и придумать нельзя.

— Тебя, Санчо, следовало бы проучить за твои дерзости, — сказал Дон Кихот, — но я слишком хорошо знаю тебя, чтобы придавать цену твоим словам.