Последние капли вина - Мэри Рено

Однако, высказав все эти мнения, я должен признаться, что стоят они ровно столько, сколько суждения о вине человека, страдающего лихорадкой. Во время последнего приезда в Город я подхватил болезнь, от которой, как мне казалось, излечился. Но теперь, когда причина ее вновь оказалась рядом, я понял, что она лишь дремала - и вырастала во сне.

Однако в этом деле бог был добр ко мне - с самого начала он ни разу не мучил меня надеждой. И стрел своих не отравлял, ибо то, что с первого взгляда показалось мне благим и прекрасным, таким кажется и по сей день. Достигнув семнадцатилетнего возраста, он покинул школу Миккоса и часто появлялся рядом с Сократом. Там я его избегал - по многим причинам; но где звучала музыка, всегда был и он. И потому мои воспоминания привязаны к кифаре, свирели, согласному звучанию флейт или чистому пению голосов; даже теперь иногда какой-то аккорд или юный дискант заставляют меня почуять запах ароматного масла и листьев лавра, или же травы и горящей смолы, и увидеть отблески факелов в спокойствии его прислушивающихся глаз.

Лишь однажды я оказался в опасности. Как-то вечером в начале зимы я прогуливался по горам Ликабетта, когда пик его уже проступил черным на фоне густо высеянных звезд. Остановившись передохнуть недалеко от вершины, я заметил на террасе святилища его силуэт - подняв голову, он оглядывал небеса. Полагаю, у него имелась склонность к математике и астрономии, которую часто находишь у музыкантов. Пояс Ориона висел над ним, а на плече его - меч.

Я застыл на каменистой тропинке, разрываясь между волей и душой. Я уже сделал первый шаг по тропе, за ним второй, как вдруг увидел, что он не один. Ноги мои были босы, так что они меня не слышали; я мог отойти обратно в лес, где между сосновыми ветвями светили несколько лампад и несколько звезд. В общем, ясно, что бог хорошо заботился обо мне; и чтобы показать, что нет во мне неблагодарности, я в определенный день каждого года приношу ему пару голубей.

Брак Лисия оказался благом для меня, ибо в ту пору ничто не помогло бы мне спастись от самого себя, кроме серьезной заботы о человеке, настолько мне дорогом. Совесть не позволяла мне вылезать сейчас со своей печалью, которую он, заметив, мог отнести на счет ревности, недостойной ни друга, ни мужчины. Вынужденный побороть эту печаль, я исхитрялся даже иногда позабыть о ней и разделить его счастье. Ибо он, казалось, был не менее счастлив, чем человек, дожидающийся настоящей свадебной ночи. Я помог ему найти небольшой домик во Внутреннем Керамике, недалеко от нашего, и обставить кое-какими вещами из дома его отца. Он продал бронзу работы Алкамена, чтобы заплатить за музыку и цветы для пира.

– Мне будет приятно, если это доставит ей радость, - говорил он. - В конце концов, я полагаю, это единственная свадьба, которая у нее будет.

Ксенофонт признался мне, что от всей души одобряет выбор Лисия.

– Когда я сам соберусь жениться, - сказал он, - буду искать невесту примерно такого же возраста: пока они не забили себе голову всякими глупыми убеждениями и еще есть время научить их должному порядку. Я терпеть не могу, когда все разбросано как попало и ничего не найдешь на месте. Порядок - это первая половина достойной жизни.

А потом вдруг оказалось, что мы только что говорили "Всего через неделю, Лисий", а спустя мгновение настало утро свадебного дня.

Ночью выпал снег. Он лежал на крышах под ярким чистым небом, мелкий, твердый и сверкающий, белее паросского мрамора, белее наших свадебных одежд. Львиные головы на водостоках храмовых крыш обзавелись хрустальными бородами в локоть длиной; красный цвет обожженной глины выглядел темным и теплым, а белизна штукатурки - сбитыми сливками. Гелиос сиял далеко и высоко, не посылая нам тепла с бледного неба, а только лишь блеск своих серебряных волос. Когда мы вели жениха к дому невесты, струны лир лопались от холода, а голоса флейт звучали глухо, но мы перекрывали все своим пением. Наше дыхание поднималось в морозном воздухе маленькими облачками в такте песне.

Не могу вспомнить, чтобы Лисий когда-нибудь выглядел лучше. Его свадебную мантию из белой милетской шерсти украшала кайма шириною в две пяди из чистого золотого шитья - в этой мантии до него женились его отец и дед. Мы принесли ему ленты, красные, синие и золотые, и надели на него венок из мирта и фиалок, которые можно найти по запаху под свежевыпавшим снегом. Он вошел в дом невесты смеясь, раскрасневшийся от холода. Его туника была заколота на плече большой золотой брошью старинной работы из Микен, подаренной какому-то его предку Агамемноном, как гласило семейное предание. Волосы, и венок, и ленты на руке сверкали снежной пылью, сдутой ветром с крыш. Когда мы вошли в комнату для гостей, там сидела невеста рядом со стариком, и все ее личико, обрамленное шафрановым покрывалом, на глазах у нас обратилось в огромные глаза.

Женщины облепили ее, принялись обцеловывать и шептаться. У нее были хорошие манеры, как и говорил Лисий, но каждый свободный миг ее глаза, словно позабыв все уроки, поворачивались к нему. Он заметил это и улыбнулся ей через всю комнату, и все женщины завздыхали и забормотали: "Очаровательно!" Только невестка наклонилась и зашипела что-то ей на ухо. Она залилась краской и съежилась, будто роза, пытающаяся врасти обратно и свернуться в бутон. По-моему, в глазах у нее показались слезы. На мгновение у Лисия на лице промелькнул такой гнев, что я испугался, как бы он не свалял дурака и не смутил всех. Я дернул его за мантию, чтобы напомнить, где он находится.

Потом позвали на пир, и они уселись рядышком между женщинами и мужчинами. Он говорил с ней, улыбаясь, но она отвечала замирающим шепотом и только возила пищу по тарелке. Он смешал ей вина, и она пила, когда он велел, как ребенок, когда лекарь приказывает; но лекарство, кажется, и в самом деле пошло ей на пользу.

Раб-эконом поманил меня к дверям; я вышел - там уже ожидала свадебная повозка. Все было в порядке, рога волов вызолочены, венки и ленты размещены как подобает, балдахин закреплен. Снова шел снег, но не подобный муке, как прежде, а напоминающий большие перья.

Нас выпроводили музыкой, выкрикивая обычные глупости; я взобрался на повозку, Лисий подал мне наверх невесту и поднялся сам. Мы двинулись - он, я и девочка между нами. Она вздрогнула от холода; он подтянул повыше овчины и накрыл ее полой плаща, придерживая на плече. Я почувствовал, как внезапно нахлынуло на меня прошлое; на миг горе охватило меня, словно зимняя ночь, но это было подобно старой печали, которую я пережил давным-давно и которая для меня теперь в прошлом. Все меняется, и ты не можешь дважды войти в одну и ту же реку.

Холод был мягким и приятным, не таким, как утром; до рассвета все растает.

– Ну, Талия, - сказал Лисий, - ты очень хорошая девочка, и я тобой горжусь.

Она подняла к нему голову, но ее лица я не видел. Лисий продолжал:

– А это - мой лучший друг Алексий.

Вместо того, чтобы, как предписано приличиями, пробормотать приветствие с опущенной головой, она подняла покрывало и улыбнулась. В свете факела ее глаза и щеки ярко горели. Я уже раньше думал, разумно ли было со стороны Лисия давать ей второй кубок вина.

– О да, Лисий, - сказала она, - ты был прав, он действительно прекраснее, чем Клеанор.

Думаю, это так подействовал свежий воздух после тепла внутри. Я видел, как Лисий заморгал; но потом он весело произнес:

– Ну да, я всегда так говорил, верно ведь?

Он посмотрел мне в глаза, взглядом умоляя о пощаде. Я засмеялся и сказал:

– Ну, вы двое сделаете меня тщеславным.

Она обратилась ко мне тем тоном, каким, полагаю, ее мать разговаривала с пришедшими в гости женщинами:

– Я много раз слышала, как Лисий говорит о тебе. Еще до того, как он ушел в море, когда я была совсем маленькая. Каждый раз, когда он приходил, мой брат Неон всегда спрашивал его, как ты. Лисий говорил: "Как Клеанор?" или кто тогда был его лучшим другом. Но Неон всегда спрашивал у Лисия: "Как прекрасный Алексий?" - а Лисий отвечал: "Все так же прекрасен".

– Ну что ж, - сказал Лисий, - теперь ты видишь его. Вот он. Но с этих пор тебе положено разговаривать со мной, или мы с ним рассоримся.

Она повернулась, но не слишком торопливо. Хорошо, что мы были под балдахином, вряд ли кто-то видел.

– О нет! Ты не должен ссориться с Алексием после такой долгой дружбы.

Повозка тряслась на разъезженной колесами слякоти, в свете факелов снег проплывал, словно крупные клочья пламени. Люди на улицах отпускали вековые шуточки насчет месяца долгих ночей и тому подобные; я время от времени поднимался в повозке и выкрикивал такие же вековые ответы. Когда мы приблизились к дому, он наклонился к ней и шепотом сказал, чтобы она не боялась. Она кивнула и прошептала в ответ:

– Мелитта сказала, что я должна закричать. - И добавила твердо: - А я ей сказала, что не буду.

– И я говорю, что не надо. Что за вульгарный обычай!