Вечный хранитель - Виталий Гладкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проснулся Глеб от пения. Он с трудом поднял тяжелые веки, нехотя повернул голову… и резко вскочил.
Горница полнилась женщинами. В длинных — до пола — белых сорочках, расшитых красными и черными нитками, с распущенными волосами, на которых, как короны, красовались венки из поздних осенних цветов, они показались Глебу русалками из фильма по произведению гениального Гоголя «Майская ночь или утопленница». Стоя возле входной двери, женщины пели какую-то старинную песню — настолько слаженно и благозвучно, что она звучала в ушах Тихомирова-младшего райской музыкой.
— Вставай, милок, — мягко сказала одна из них, тетка Ефросинья (Глеб знал ее имя, потому что она готовила и приносила в «терем» еду). — Пора…
— Не понял… Что значит — пора?
— Ужо вечор, — сказала тетка Ефросинья, указывая на темное окно.
— Ну и что? Причем тут вечер? Оставьте меня в покое, я устал!
— Испей… — не слушая возражений Глеба, протянула ему тетка Ефросинья вместительный золотой кубок, на ножке которого был выгравирован анк.
Нестерпимая жажда вдруг охватила Глеба, и он прильнул к краю кубка, как голодный младенец к соске. Жидкость, которая пролилась в его желудок, напоминала охлажденное полусухое вино, но вот только из чего оно сделано, Глеб так и не понял — даже когда кубок показал дно.
— Пойдем, миленький, пойдем ЗВАНЫЙ, — сказала тетка Ефросинья, и Глеб покорно последовал за ней, на ходу удивляясь, что это с ним.
Он совсем потерял волю и повиновался командам женщин, как настоящий зомби, хотя сознавал это и даже пытался противиться, но очень слабо. Тетка Ефросинья отворила мало приметную дверь, которую закрывала бархатная штора, и они очутились… в мыльне! Крохотная банька была вся в мраморе, с резными элементами и мозаичным полом, а посреди нее стояла широкая дубовая бочка, полное подобие японской фураке[86].
Несмотря на слабое сопротивление Глеба, его раздели догола и едва не силком запихнули в бочку-фураке. Вода в ней была в самый раз — не очень горячая и с запахом цветов. Наверное, в нее добавили какое-то ароматическое масло.
Три старых женщины во главе с теткой Ефросиньей помыли почему-то совсем не стесняющегося Глеба с большим тщанием и укутали в кусок льняного полотна. А затем начали облачать в одежды, которым стукнуло сто лет в обед, а может, и больше — в тонкое шелковое белье, узкие брюки, белоснежную рубашку с жабо и сюртук с золочеными пуговицами. Обулся Глеб уже самостоятельно — в лаковые черные штиблеты. Белые носки явно вязали крючком и на каждом черной шелковой нитью был вышит анк.
Удивительно, но, несмотря на старинный покрой одежды, материал, из которого ее пошили, показался Глебу совсем новым, свежим, а обувь словно только что вышла из рук сапожника. Мало того, все сидело на нем как влитое, будто костюм был предназначен именно для него.
— Мир и свет тебе, ЗВАНЫЙ! — торжественно провозгласила тетка Ефросинья, когда Глеб снова очутился в горнице, где толпились остальные женщины.
И хор грянул — на этот раз, как показалось Глебу, чересчур громко:
Аз есть свет миру!
Бог есмь прежде всех век!
Ведаю всю тайну в человеце и мысль
Глаголю людям Мой.
Добро есть творящим волю Мою,
Есть гнев мой на грешникы.
Живот дах всей твари.
Зло есть законопреступником…
Глеб, удивленный дальше некуда, узнал в торжественной старинной песне, исполняющейся речитативом, так называемую «Азбучную молитву»[87]. В свое время он писал по ней курсовую работу. «Похоже, сектанты считают ее откровением или чем-то в этом роде», — решил Глеб. «Азбучную молитву», насколько он помнил, приписывали и святому Кириллу, и Константину Преславскому, и даже святому Григорию Богослову, который создал «Алфавитал» — набор нравоучительных сентенций типа «плохо быть бедным, но еще хуже разбогатеть через злое».
Тетка Ефросинья взяла Глеба за руку и они поднялись по крутой лесенке на второй этаж, где две юные девицы в «русалочьих» одеяниях распахнули перед ним резные створки высокой двери. Любопытный Жук попытался было открыть эту дверь, но она оказалась замкнута, поэтому Глеб не знал, что за ней скрывается.
А скрывалась за дверью роскошная спальня в стиле ампир: огромная кровать на толстых точеных ножках, над нею — балдахин, с правой стороны — шикарный камин, отделанный малахитом, с левой — большое зеркало в резной золоченой раме и очень красивый туалетный столик, место которому только в музее (как навскидку определил Глеб, раритет девятнадцатого века). Возле камина, в котором теплился огонь, стоял круглый столик и два кресла с высокими спинками. Столик был сервирован — вино в хрустальном графине, фрукты и печенье; там же стоял старинный бронзовый подсвечник, в котором горели две свечи.
Но все это великолепие Глеб окинул одним глазом. Главной ценностью уникальной спальни (уникальной и совершенно немыслимой в этой глуши с точки зрения нормального человека), была Дева. Ее наряд потрясал воображение. Перед Глебом стояла парижская модница конца восемнадцатого века, но только гораздо краше, потому что она была не нарисованная, а живая. Талия Девы, затянутая в корсет, показалась Глебу чуть толще его шеи.
Заглянув в ее огромные глазищи, Глеб вдруг почувствовал, что еще немного, и он потеряет сознание от нереальности происходящего; он словно попал в ожившую картину старинного художника, куда Тихомирова-младшего вписали помимо его воли. Все происходило, как во сне; даже его движения были плавными, какими-то заторможенными.
Хор умолк, дверь позади закрылась, и они остались наедине. Мария-Мариетта молча подошла к Глебу, взяла его за руку, усадила в одно из кресел, а сама села напротив. Глеб смотрел на нее, не в состоянии произнести ни единого слова. Он вдруг понял, что любит эту девушку так, как никого в этой жизни не любил.
Это было совершенно безумное чувство. Краешком пока еще не совсем затуманенного сознания он понимал, что его чувства, скорее всего, навеяны гипнотическим воздействием девушки и тем напитком, который он выпил. Но остатки здравого смысла тут же утонули в мощной волне неистового желания обладать красавицей. У Глеба даже испарина выступила на лбу.
Мариетта лукаво улыбнулась, словно подслушала нескромные мысли Глеба, и налила вина в фужеры на высоких ножках.
— Испей, — сказала она. — Испей ЗВАНЫЙ…
Ее голос прозвучал в голове Глеба серебряными колокольчиками. Он был одновременно и бархатным, и хрустально-чистым, и звонким.
Глеб машинально взял фужер и выпил до дна. Его вдруг охватила молодецкая удаль. Эх, пропадать, так с музыкой!