Сильные духом (Это было под Ровно) - Дмитрий Медведев

Наутро Кузнецов вышел на свою очередную прогулку, но не успел сделать и нескольких шагов в направлении «Немецкой» улицы, как был остановлен. Фельджандарм-подполковник спросил у него документы, долго рассматривал их и наконец вернул.

— Мне придется просить вас, лейтенант, покинуть эту улицу. Идти можете по параллельной, — сказал он.

— Но мне нужно в рейхскомиссариат!

— Там сегодня нет приема. Нигде нет приема.

Кузнецов откозырял и свернул в переулок.

Спустя полчаса он снова был на «Немецкой» улице. Здесь уже стояли войска. По обеим сторонам улицы, вытянувшись двумя длинными цепями, лицом к тротуару и спинами к мостовой, на расстоянии пяти метров один от другого, застыли солдаты фельджандармерии. Когда раздался гул сирены, солдаты обратили к тротуару изготовленные к стрельбе автоматы. Кузнецов видел, как мимо с большой скоростью проскочило семь или восемь автомашин. Поняв, что выполнить операцию невозможно, он вернулся к себе.

Неудачными оказались и все попытки подпольщиков.

Валя Семенов пробыл в Ровно всего четыре дня. Когда он однажды сидел на лавочке у собора, два жандарма принялись его фотографировать. Семенов рассказал об этом Кузнецову и был немедленно отправлен в отряд.

— Не судьба! — часто говорил он потом с досадой.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Зиберт и фон Ортель встретились в казино на «Немецкой» улице. Уже успели смениться посетители, уже певица в третий или четвертый раз повторяла под аккомпанемент дребезжащего пианино свой коронный номер — «Я грезил о тебе», а они все сидели и не собирались уходить.

Впервые за долгое время они разговорились, что называется, по душам. То ли давнее знакомство привязало их друг к другу, то ли этот прокуренный зал, чужие лица вокруг и бесконечное «Я грезил о тебе» располагали к откровенной беседе, но они поверяли друг другу в этот вечер все, о чем в иное время предпочитали молчать.

Началось, как всегда в таких случаях, с какой-то пустячной темы, потом разговор перекинулся на другую, и незаметно они подобрались к вопросу, который обоих волновал и по которому у каждого, оказывается, давно уже было свое суждение.

— Как ты относишься к этой «курской истории» и вообще к тому, что русские наступают? — спросил фон Ортель.

Сам вопрос уже заключал в себе доверие. Упоминать о Курске и о боях на Волге можно было только в разговоре с человеком, которого хорошо знаешь.

— Как тебе сказать… — произнес Зиберт неопределенно. — Я смотрю на этот вопрос двояко. Мне кажется, что у нас и на этот раз есть довольно основательная причина носить траур… Но я не люблю траура. Я не политик и мало понимаю в этом деле, но я бы сказал… Если тебе это будет смешно, то я не обижусь… Я думаю, что есть такие исторические моменты, когда поражения имеют некоторое преимущество перед победами. Ты улыбаешься? Подожди, я не кончил мысль. Что заставит задуматься над серьезностью положения в дни победы? Ничто. Победы кружат голову. А поражения? Они заставляют думать даже меня. — Зиберт усмехнулся. — Германии нужен трезвый ум и стойкий дух, то и другое приобретается не в победах, а в поражении.

— Браво! — воскликнул фон Ортель. — Из тебя, Зиберт, вышел бы превосходный теоретик. Пока не поздно, покажись Альфреду Розенбергу, а то еще день — и он укатит в Берлин. Выскажи перед ним свои взгляды, и он возьмет тебя к себе в помощники!

— Кстати, батюшка мой был с ним когда-то довольно близок. Думаю, что и меня он вспомнил бы, если бы увидал.

— Ну да, вы ведь с ним земляки? Впрочем, говорят, что Розенберг выходец из России. Так что не ты, а скорее я его земляк.

— Ты? Ну, ты меньше всего похож на уроженца Тюмени!

— Тюмени! — засмеялся фон Ортель. — Ты знаешь, где Тюмень!

— Кажется, где-то под Москвой.

— Нет, на Урале. Даже за Уралом. Вот видишь, я все-таки знаю Россию!

— Любознательность?

— Скорее уж долг профессии.

— Ты назвал себя уроженцем России. Это тоже по долгу профессии?

— Ты довольно догадлив. Мы, однако, говорили о Курске… Видишь ли, Зиберт, я, правда, не теоретик, но в политике кое-что понимаю, и я тебе скажу: если бы фюрер нашел правильный подход к русским, эта страна давно была бы очищена и мы жили бы здесь припеваючи.

Фон Ортель выцедил рюмку ликера, налил себе следующую и продолжал:

— Что значит найти правильный подход к русским? Это значит, — он поучающе ткнул пальцем в грудь собеседника, — постичь характер народа. Тебе приходилось допрашивать русских? Если да, то заметил ли ты в них одну особенность — они не просят пощады!

— Да, я обратил внимание, — сказал Зиберт.

— Так вот, — продолжал фон Ортель, распаляясь, — этот народ не такой, чтобы с ним можно было сладить. Помнишь, я рассказывал тебе про старика, который наклеивал листовки? Он так никого и не выдал, при пытках молчал, а идя на виселицу, кричал большевистские лозунги. Что же делать с таким народом? У нас предпочитают повесить сто человек, а сто тысяч погнать на работы и дать им листовки Геббельса и Розенберга. Ты уж меня извини, но все эти теоретики и пропагандисты даром едят хлеб. Все они, вместе взятые, не стоят одного средней руки диверсанта. Нам не нужны ни листовки, ни эта рабочая сила.

— Но она — даровая! — вставил Зиберт. — Как же можно от нее отказаться!

— Вот ваша беда, господа прусские помещики! — воскликнул фон Ортель. — Вы меркантильны, вам нужна нажива, вам нужна дешевая рабочая сила — и это-то нас губит. Да, да, если бы не гнались за выгодой, а попросту перестреляли всю эту страну и освободили ее для себя, тогда был бы какой-нибудь толк!

— Ты, значит, предлагаешь уничтожить всех русских?

— Мне не важно, кто они — русские, украинцы, французы, — мы должны освободить от них Европу… для себя.

— Ты не совсем оригинален. Так считает и гаулейтер Кох.

— Что ж, он совершенно прав.

В это время певица — дородная, не первой молодости женщина с лицом, в такой степени раскрашенным, что казалось, оно загрунтовано пудрой, как холст белилами, а сверху нанесены черным — новые брови, красным — губы, и только серые водянистые глаза остались на прежнем месте, — обратившись через весь зал к фон Ортелю, объявила, что будет петь по требованию публики. Офицеры в зале зашумели, захлопали, посыпались реплики, и в конце концов певица начала «Сон гауптмана», песенку, не менее излюбленную аудиторией, чем знаменитое «Я грезил о тебе».

Гауптману, о котором она пела, снились тонкие губы его подруги, их уютная комнатка на Бисмаркштрассе и поместье под Киевом, которое он, гауптман, завоевал для своей милой.

— Боюсь, что Киев — это уже прошлое, — заметил по этому поводу фон Ортель. — Бои развернулись под Белой Церковью, а завтра… Впрочем, кто знает, что будет завтра!.. Послушай, Пауль, у тебя есть деньги?

— Ты становишься пессимистом, Ортель! — сказал Зиберт, положив на стол пачку в пятьсот марок.

— Нет, — задумчиво произнес фон Ортель, считая деньги, — мне нельзя думать, что мы можем проиграть войну. Русские меня повесят. А впрочем, я переметнулся бы к англичанам или американцам. С моей специальностью не пропадешь — знатоки России всегда понадобятся.

— А ты причисляешь себя к знатокам России?

— О да!

— Постигаешь душу народа при помощи резиновой дубинки?

— Зачем же? Мне приходилось бывать в Москве, — спокойно сказал фон Ортель, пряча деньги в карман.

— В Москве?

— Чему ты удивляешься? Я жил там два с лишним года.

— Как это интересно, должно быть!

— Вот не сказал бы. Я жил там, как в пустыне.

— Не было своих людей?

— Это во-первых. Во-вторых, в пустыне ходишь по раскаленному песку.

— Ты хочешь сказать, что тебе там обожгли пятки? — спросил Зиберт, берясь за бокал.

— Да, ты недалек от истины. Странный народ. Стоит навлечь на себя подозрение, как любой встречный мальчуган отведет тебя в милицию.

— И, вероятно, ты не очень хорошо поработал в Москве?

— Да, там мне не повезло.

— Не обижайся, Ортель, но мне всегда как-то думалось о вашей деятельности без особого уважения. Кормят людей, как на убой, одевают, как на бал, платят, как министрам, и держат в тылу. А чем они, в сущности, заняты? Охотятся за сопливыми комсомольцами, порют и вешают крестьян и насилуют девок. А на фронте мы каждую минуту ставим свою жизнь на карту — и никакого почета.

— Ты ничего не знаешь о нас, Зиберт. Если перестают работать мозг и сердце, человек умирает, а мы мозг и сердце Германии.

В этот момент к их столу подошел средних лет человек, лысоватый, в синей гимнастерке, в брюках навыпуск. Он приближался медленно, с опаской поглядывая на обоих офицеров, не решаясь подойти близко, но в то же время желая что-то сказать.

— Что, Науменко? — спросил фон Ортель по-русски. — Что тебе здесь надо?

— Ничего особенного. Просто увидел вас и подошел поприветствовать, — проговорил Науменко, осклабясь.