Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

Впоследствии Бэрдену сказали, что президент аттестовал так всех своих соперников, большинство которых были тут, — Хэлла, Ванденберга, Фарли, а также чахлого Гарри Гопкинса, который сейчас путем искусных маневров уже сумел приблизиться к заветному центру стола. Дело пахло потасовкой, но Бэрден был уверен в себе, как никогда. Из опроса Института Гэллапа явствовало, что Хэлл — первый возможный претендент от партии, а он — второй, но поскольку Хэлл южанин и его не могут выдвинуть… Бэрден мысленно представил себя в центре стола, но тут же вспомнил свой зарок: никакого мечтательства. Он прислушался к тому, что говорит Блэз.

— Очень может быть, что он желает нам сердечного приступа. Во всяком случае, некоторым из нас. — Блэз коротко рассмеялся.

Лорд Попкин улыбнулся и обратился к Бэрдену:

— Вам, должно быть, часто приходится здесь бывать, сенатор.

— Как бы не так! — ответил за него Блэз. — Они ненавидят друг друга, — добавил он довольно громко, так что президент мог его услышать.

Но президент не услышал, всецело занятый вице-президентом, который, словно тесто, мял плечо короля. С застывшей на лице улыбкой президент холодными серыми глазами в упор смотрел на вице-президента, но тот, налитый веселым озорством и виски, не замечал его испепеляющего взгляда.

Лорду Попкину (он имел какое-то отношение к английскому министерству иностранных дел) объяснили, что хотя Бэрден и президент и состоят в одной партии, тем не менее они политические противники.

— Не могу постичь вашей политики, — сказал англичанин.

— А стоило бы попытаться, — холодно отозвался Блэз с тем же раздражением, какое вызывали и в Бэрдене эти британцы, кичащиеся тем, что не знают, или, хуже того, делающие вид, будто не знают, как работает американская политическая машина.

— Да, конечно, нам следовало бы это знать. — В голосе лорда Попкина звучали извиняющиеся нотки. — Дело в том что верность партии вошла у нас в привычку. Я хочу сказать, в парламенте вы должны поддерживать вашего партийного лидера, иначе вы выходите из игры.

— Мы не поддерживаем, — сказал Бэрден, — и не выходим. Разве что добровольно.

— Правда, иногда мы даем лидеру отставку, — зловеще сказал Блэз, пуская голубой дым в лицо лорду Попкину.

— Ну и жарища, — сказал англичанин.

Повсюду вокруг Бэрден видел раскрасневшиеся от вина и жары лица. Его вдруг охватило чувство нереальности происходящего, вспомнились другие президенты, ныне забытые, которые сидели вот в этом же самом зале и всласть поили-кормили всесильных временщиков своей эпохи. Они приходят и уходят, думал он, утешая себя. Важен только момент. Тут ему бросился в глаза девиз, лишь недавно вырезанный на доске над полкой камина, — благочестивая мечта Джона Адамса: «Чтобы только честные и мудрые люди всегда правили под этим кровом». Да, конечно, это очень важно — кто правит. Он одернул себя. Вся штука в том, чтобы не поддаваться напору быстротекущего момента; вести себя так, словно будущее существует, словно, творя добро, действительно можно оказывать влияние на жизни тех, кто еще не родился. Однако, глядя на президента, сидящего во главе стола, Бэрден видел лишь тщеславие на этом самодовольном лице, ничего больше, и, уж конечно, ни следа той virtus, если воспользоваться словом Цицерона, — той нравственной добротности, которую отнюдь нельзя передать словом «добродетель».

Блэз и лорд Попкин говорили о своих общих друзьях-англичанах. Лорд Попкин (нет, это просто немыслимо, чтобы его действительно так звали) уверял Блэза, что какой-то их старый приятель на самом деле вовсе не сумасшедший.

— Он просто не любит людей, но ведь это так естественно. Он живет один в деревне, читает Карлейля свинье.

Тут Бэрден окончательно вернулся к действительности:

— Свинье?

— Да. Обычно он читал Гиббона, да стиль не понравился.

— Вашему другу?

— Нет, свинье. Вообще-то он предпочитает Гиббона, и я не думаю, чтобы Карлейль так уж ему нравился, но на свинью Карлейль действует успокаивающе. Что ему остается делать?

Блэз захохотал от восторга:

— Бэрден, тебе надо знать англичан. Они совсем не такие, как мы.

— К счастью для вас, — сказал лорд Попкин, и непонятно было, разыгрывает он их или нет. В глубине души Бэрден не питал неприязни к англичанам, в отличие от многих своих сенатских коллег, которым претило первородство Англии. Южане до сих пор с горечью вспоминали, как Англия предала Конфедерацию, а в городах на Севере любой политикан, у которого ничего не было за душой, всегда мог сорвать аплодисменты ирландцев угрозой дать в рыло королю Георгу. Бэрден глядел на длинное благородное рыло короля Георга, и ему хотелось вступиться за него. Король казался таким хрупким, таким благородным и не заслуживал ничего иного, кроме учтивости. В этом году, решил Бэрден, надо непременно съездить в Европу и в ходе своего турне напроситься на свидание с Гитлером.

Гитлер примет его в Берхтесгадене, и он, Бэрден, начнет с того, что скажет ему: он говорит не от имени сената, а от себя лично, в защиту мира во всем мире. Рейхсканцлер насторожится, когда Бэрден набросает свой план действий, учитывающий законные интересы Германии и подтверждающий добрую волю западных держав. Бэрден будет говорить, а Гитлер делать заметки, время от времени бормоча: «Ja, ja»[58].

— Мне кажется, этим летом будет война. — Греза Бэрдена рассыпалась в прах. Он повернулся к англичанину, который произнес эти слова, ничуть не изменив интонации; он мог с таким же успехом делать обзоры литературы для свиней. Блэз нахмурился:

— Не думаю.

Лорд Попкин пустил дым из широких, плавно изогнутых ноздрей.

— По нашим предположениям, в середине июля. Маленький человечек сделает с Польшей то же самое, что сделал с Чехословакией.

— А что сделаете вы? — спросил Бэрден.

— Я думаю, на этот раз мы будем драться.

— Чем? — презрительно спросил Блэз. — У немцев девять с половиной тысяч самолетов в полной боевой готовности. А сколько у англичан?

— Наверное, ни одного. В этом-то и состоит одна из прелестей демократии — быть вечно неподготовленным. — Он улыбнулся. — А сколько самолетов у янки?

— Нам не надо ни одного, мы не собираемся ни с кем драться. — Голос Блэза звучал убежденно.

— Да, я читаю вашу газету. Но ведь Гитлер уже сказал: сперва Франция, потом Англия, потом Америка.

— Он просто блефует, да и кто бы не стал блефовать на его месте? Надо быть сумасшедшим, чтобы не требовать еще и еще при таких уступках с вашей стороны.

Бэрден перестал слушать: начался обмен давно знакомыми аргументами. Он знал их наперечет. Сам он по существу был изоляционист. Он не видел оснований для Нового Света вновь ввязываться в кровавые дрязги Старого. Но он также знал, как трудно будет оставаться в стороне, в особенности если президент жаждет играть роль на мировой арене. Как Вильсон, думал Бэрден, глядя в сторону президента, который что-то шептал на ухо королю. Да, вот каким видит себя Рузвельт: перешептывание с монархами, замазывание внутренних неудач пышными приемами иностранцев при дворе. Все это ясно как день.

Войны быть не должно. Уже только потому, что в таком случае президент выставит свою кандидатуру для переизбрания, и никто в партии не сможет обуздать его. Бэрден обвел взглядом зал: из всех его коллег ни один не сможет нанести Рузвельту поражение на съезде. Им остается только молиться о том, чтобы европейцы сохранили мир до ближайшего съезда, который (он сосчитал на пальцах) соберется через четырнадцать месяцев.

— Нет, — сказал он, чтобы подбодрить себя, — я согласен с Блэзом. Гитлер слишком хитер, чтобы начать войну… этим летом, — добавил он, как всегда послушный голосу прирожденной осторожности, не позволявшей ему желать чего-либо всей душой.

— Надеюсь, вы оба окажетесь правы, — вежливо сказал лорд Попкин.

В центре магнита возникла суета. Сын президента увозил отца от стола, и, как всегда, Бэрдена потрясло напоминание о том, что его враг — калека с иссохшими ногами, замкнутыми в тяжелые металлические оковы. Мучительно было смотреть, как президент встает или садится. Однако сам он, казалось, своей увечности не замечал. Лишь однажды довелось Бэрдену наблюдать, как она застала президента врасплох. Это было на церемонии вторичного выдвижения его кандидатуры на пост президента. Он с трудом шел к трибуне, когда кто-то случайно толкнул его. Он, словно башня, пошатнулся и распластался бы на полу, если бы помощники не подхватили его под руки, но листки его речи разлетелись во все стороны. И теперь, как бы Бэрден ни презирал его, он испытывал невольную жалость к этому человеку, который управлял могущественной страной, но не мог передвигаться без посторонней помощи.

Блэз взял Бэрдена под руку, и вместе с другими гостями они прошли из зала в беломраморный вестибюль, в дальнем конце которого, в Восточной комнате, их ожидали дамы. Скоро должны были начаться танцы.