Феномен куклы в традиционной и современной культуре. Кросскультурное исследование идеологии антропоморфизма - Игорь Морозов

Лучинка, обмотанная собранной у девушек куделью, могла символизировать человечка, которого иногда называли Макаркой или Микишкой. В Тарногском р-не ее втыкали в щель пола и поджигали [ЛА МИА, д. Лохта]. В Шенкурском уезде «куделю ребята собирают жечь, балуются: „Дай кудельки на кружок, Макару на мешок“. В пол поставят лучину, на ней куделю зажгут» [Пономарев 1880б, л. 18]. В Верховажье «парни собирали у девушек кудель: „Ну-ка, дайте кудельки старику на штанишки!“ Потом делали „старика“ (куклу) из кудельки. Поставят, сзади привяжут лучиночку, дергают за нее: „Пляши, Микишка, пляши, Микишка!“» [ЛА МИА, д. Данилково]. После этого начинались пляски или парни уходили на другую беседу, то есть изготовление куколки и в этом случае связано «разгонной» семантикой, символическим завершением развлечений одного типа, связанных с игровыми формами заигрывания и выбора пары, и переходом к другому типу развлечений: «пережениванию» присутствующей молодежи в пляске. В других вариантах та же конструкция называлась «ёлкой» [Морозов, Слепцова 1993, с. 43–44, Пучужский Петропавловский приход Сольвычегодского у.], что ассоциируется со свадебной елочкой, символизирующей «девью красоту» (см. выше «Свадьба»). Аналогичные названия известны и в центральных и южных районах Вологодской области.

В связи с этими посиделочными развлечениями можно указать и на распространенный в восточных районах Вологодского края обычай собирать во время колядования лучину «на Микольскую трапезку – / Старым посидеть, / Молодым поиграть» [Морозов, Слепцова 2004, с. 275–277]. Собранные колядовщиками лучинки сжигались парнями во время посиделок «среди полу» или посреди деревни [Соболевская 1920, л. 53]. Это позволяет провести параллели с целым рядом обрядов выпроваживания, связывавшихся как со святками – «родителей греть», «пурину жечь», «коляду жечь» [Зеленин 1994а, с. 164–178], так и с проводами масленицы. С этой точки зрения вполне закономерно, что коляду у поляков изображал сноп, принесенный в дом на Рождество, а у хорватов – кукла (koled) [МС 1991, с. 293].

Куколки на посиделках были известны не только русским. Так, у поляков в развлечениях, приурочивавшихся к концу масленичной недели и началу Великого поста, то есть к завершению сезона посиделок, их «разгону», употреблялась куколка «козлика». Обычай, известный под названием «подкозёлэк» (podkoziołek), представлял собой совместную пирушку парней и девушек, не женившихся и не вышедших замуж в прошедшем свадебном сезоне. Смысл обычая заключался в том, что молодежь, собравшись в трактире в мясопустный вторник, водружала на бочку перед музыкантом вырезанную из дерева или брюквы (турнепса) фигурку обнаженного мужчины или козла, под которой ставили тарелку или блюдо для сбора денег со всех присутствующих. Это блюдо и называли «подкозёлком». Вызываемые поочередно парнями в танец девушки должны были класть на блюдо денежный выкуп, дававший им право на танец. При этом пели: «Ой, нужно дать под козлика, нужно дать, / Если кто-то из нас хочет выйти замуж!» Деньги, собранные при этом, шли музыкантам [Dworakowski 1964, s. 164, Мазовше]. О. Колберг, описывая аналогичный обычай в Куявии (Бжеща, Ходеч), приуроченный к последнему «запустному» вторнику, добавляет несколько существенных деталей. Во-первых, церемония начиналась с подшучивания над не вышедшими в этом сезоне замуж девушками «как со стороны парней, так и со стороны музыканта, который в конце концов берет их под свою опеку и некоторых из них уступает кавалерам для танцев, беря с них выкуп (подкозёлэк) в 2–3 гроша. Выкуп платят также девушки, которые остались без кавалеров, либо те, за которых никто не хочет платить. Таким образом они могут себе „закупить паробков“, и даже бывают побуждаемы к этому парнями или женщинами, поющими: „Нужно дать подкозёлэк, нужно дать, / Чтобы могла целый годик выбирать [=парней]! / Нужно дать подкозёлэк, нужно дать, / Чтобы могла целый годик танцевать!“» [Kolberg 1962, t. 3, s. 210–211]. В Ходече (Куявия) церемония могла проходить в присутствии ряженого – «козла» или «козы», а в Курнике и Щродах (Познаньское воеводство) у бочки, на которую клали деньги, обычно становился парень, «державший в руках куколку, одетую по-немецки, или маленького козлика, сделанного из лоскутков» [Kolberg 1963, t. 9, s. 123].

В позднейших развлечениях символика куклы используется для обозначения персонажа, которым манипулирует ведущий. Например, в с. Вознесенское Далматовского р-на Курганской обл. в середине 1980-х годов одной из самых любимых игр «была игра „Куклы“. Все, кто играл, были куклы, кроме тех, кого выбирали продавцом и покупателем. Игра проходила примерно так: из числа играющих выбирался продавец (тот, кто продавал кукол), покупатель (тот, кто этих кукол покупал) и куклы. „Продавец“ заранее давал куклам имена и говорил, что они умеют делать. Помню, однажды мне было дано имя „Маша“, и я должна была уметь щекотать. Происходило это примерно так: в магазин приходил „покупатель“ и спрашивал: „Я хотел бы купить куклу“. „Какую куклу вы выбираете?“ – спрашивал продавец. „Вот эту“, – и „покупатель“ указывал на понравившуюся ему „куклу“, то есть на кого-то из нас. Пока „покупатель“ выбирал, мы должны были стоять, не шелохнувшись, как настоящие куклы. Затем „покупатель“ просил у „продавца“ включить данную куклу и показать, что она умеет. Вот тут начиналось самое интересное. После того, как „куклу“ включали, она показывала то, что умела, а именно: щекотать, щипать, дразнить и т. д. И доставалось это все бедному покупателю. Он убегал, а „кукла“ его догоняла и переставала его донимать лишь тогда, когда он просил „продавца“ выключить её» [Борисов 2008, с. 403; ср.: Долганова, Морозов 2002, с. 189].

Таким образом, несмотря на разницу в форме и в функциях, куколки, употреблявшиеся в посиделочных развлечениях и играх, имеют одно несомненное сходство: все они являются важным элементом игровых форм «женитьбы», персонификацией участников молодежной «игры» или ее «руководителей», в том числе инкарнаций «духов предков» («стариков», «родителей») [подробнее см.: Морозов, Слепцова 1996; Морозов 1998].

Феномен куклы и проблемы философской антропологии

Кукла, как и любая вещь в культуре, предстает перед нами в двух ипостасях. С одной строны, в «очевидном» для всех носителей данной культуры функциональном (вещь для игры, обрядово-магических практик, коллекционирования, украшения интерьера и т. п.) и «внешнем» смысловом облике (подобие человека, животного, мифологического существа, предка, культурного или массмедийного героя и т. п.). С другой стороны, в скрытом, «зашифрованном», символическом виде, который лишь отчасти осознается только узким кругом лиц (например, осмысление куклы как alter ego). Остальные же носители культуры проявляют свою осведомленность об этом уровне существования вещи лишь в виде спонтанных реакций и действий. Именно устойчивость и воспроизводимость этих реакций в разных культурах позволяет нам говорить об универсальности и архетипичности символических интерпретаций, их укорененности в человеческом сознании. В этом смысле кукла, как и многие другие вещи, уводит нас за рамки рационально осознаваемой действительности, к труднопостижимой сути человеческого естества.

В. Н. Топоров, в своей работе «Вещь в антропоцентрической перспективе», замечает, что каждая вещь может быть увидена вне связи с создавшим ее человеком, «в свете Божьего взгляда», «в сверх-человеческой перспективе», когда она предстает как «сверх-вещь», таящая в себе черты недоступного поверхностному взгляду божественного замысла. «В этой ситуации вещь, действительно, оказывается способной, подобно проводнику, вести человека, как бы вступая с ним в диалог, в ходе которого в принципе могут быть, если не увидены, то почувствованы и допущены грани вещи, непосредственно узреваемые Богом. Сама эта ведо́мость человека вещью говорит о многом: в ней (ведо́мости) вещь перерастает свою „вещность“ и начинает жить, действовать, веществовать в духовном пространстве» [Топоров 1993, с. 79–80].

В этом процессе явно просматриваются две стороны, две грани. С одной стороны, доверяясь вещи, чтобы постичь ее первоначальный, «божественный» замысел, мы должны максимально «очистить» ее от всего человеческого. Применительно к кукле это означает необходимость отвлечься от ее «изначального» антропоморфизма и стремление понять ее «конструктивную» символическую силу. С другой стороны, кукла как раз и отличается от других вещей тем, что ее суть – в уподоблении человеку или животному, как можно более полному воспроизводству их облика и имитации основных черт их поведения, что в полной мере проявляется в современных роботах-андроидах, механических и авторских куклах. И чем больше это подобие, тем более «живой» становится «бездушная» кукла, тем настойчивее она «перерастает свою „вещность“» и стремится «познать» сущность «человеческого». Вопрос лишь в том, возможно ли вещи преодолеть грань между «духовным» и «бездуховным», «живым» и «неживым»?