Скрябин - Федякин Сергей Романович

…Вы, боязливые

Жизни зародыши…

Здесь, в этих четырех словах, по тексту, полному стертых эпитетов, пробегает тихая недолгая дрожь. Остальная часть поэмы — не поэзия, но попытка мировоззрения. Скрябин в чем-то уподобляется древним мыслителям, писавшим свои трактаты в стихотворной форме. Возможно, он, стремившийся к не вполне еще ясному религиозному действу, решил уподобить свое сочинение «священным текстам», которые часто тяготеют к заклинаниям, а значит, и к стиху. Но «словесный состав» поэмы лишен священной зауми. Если и можно почувствовать какое-то воодушевление этих строк, так только в их сбивчивой ритмике, которая местами напоминает какой-то «жреческий» язык. Но «лучи мечты», «призраки страшные», «цветы творений», «недра таинственные» и многое-многое другое представляют лишь романтически затверженное «общее место». Интересно это произведение лишь своей «метафизической» стороной, да и то лишь как психологический «отпечаток» скрябинского мировоззрения. История о том, как «дух познает природу божественной своей сущности», маловразумительна. Стихия слова по-прежнему была чужда композитору. То же мироощущение, воплотившееся в звуках, будет живее, многомернее, величественнее. Стихи ничего не могли объяснить в создаваемой музыке. Скорее, музыка, которая в окончательном виде появится еще не скоро, сможет «задним числом» объяснить этот текст.

* * *

Осенью положение Скрябина становится более сносным. Крайняя нужда отступает: помог гонорар за сочинения, недавно ставшие поводом для раздора с беляевским издательством, и деньги от Морозовой. Он может меньше думать о «пропитании» и больше о своем.

С жадностью прочитав плехановские работы, композитор видит их уязвимое место:

— Я нахожу, что Георгий Валентинович слишком полемист. Написанные не в полемической форме произведения его выиграли бы, дали бы еще больше, если это возможно, читателю. Полемический азарт должен отвлечь неглубокого читателя от сути.

Розалия Марковна, слушавшая эту тираду, с горячностью отстаивает «полемическую форму»: мы живем в переходную эпоху, потому и полемика играет огромную роль. Как всегда, точка расхождения находилась в основах мировоззрения: материалистов волновало «нынешнее», идеалиста — вечное.

От Плехановой потянулась новая цепочка знакомств, шедшая уже «от революции — к искусству». Он узнает Маделен Гот, музыкантшу, которая сделалась страстной поклонницей композитора и советчицей Скрябиных в житейских делах. Через нее Александр Николаевич знакомится со скульптором Родо. «Признаюсь, — вспоминала Розалия Марковна, — знакомство Александра Николаевича с Родо меня беспокоило, так как Родо много пил, и я опасалась его влияния на деликатного Александра Николаевича. И увы! — мои опасения не были излишними, как мне пришлось убедиться впоследствии». Было ли «пагубное» влияние скульптора чисто «житейским» или все-таки идейным, выяснить нелегко. Представить Скрябина «сильно пьющим» трудно: слишком он был «пьян» своими идеями.

Он по-прежнему изучает марксизм, не делая ни шагу для уступок:

— Что такое материя? Разве мы знаем, что такое этот камень? Материализм — это та же метафизика…

Мир Скрябина полон тайн и неопределенностей. Для материалиста камень был лишь «суммой молекул». Для него любой камень — это скрывшийся в нем мир, заключенная в неразгаданную плоть идея.

Он сочувствовал социализму, поскольку о самой системе «эксплоатации» мог думать только с отвращением. Идея же будущего праздника жизни, которую он из этих работ вычитывал, особенно близко касалась его души. Но все мысли, 268 которые он почерпнул через чтение и увлекательные споры с Плехановым, были для него лишь малым «моментом» того, чего жаждала его собственная душа.

«Он не мог стать на трезвую научную почву», — заметит в воспоминаниях Розалия Марковна. Но не один Скрябин был столь недоверчив к науке. Андрей Белый, сам побывавший «студентом-естественником», полагал, что наука — лишь систематизация незнания. Значит, и в этом Скрябин стоял чрезвычайно близко к русским символистам.

В один из вечеров у Плехановых Скрябин не просто играл свои произведения, включая отрывки из «Поэмы экстаза», но сопровождал свою игру целой лекцией о контрапункте. Георгий Валентинович был очарован игрой, поражен музыкальной эрудицией своего вечного философского противника. Но когда Скрябин начал несколько свысока судить о дорогих его сердцу авторитетах — Шопене, Бетховене, Вагнере — Плеханов был раздосадован. Когда Скрябин начал исполнять поздние вещи, не столько рассказывая, сколько показывая их идейное наполнение, Плеханов снова был очарован, но и не удержался от добродушной усмешки:

— Александр Николаевич, то, что вы только что развивали перед нами, — чистейшая мистика. Вы же читали и даже изучали, как вы не раз говорили, Маркса и марксизм. Жаль, что чтение не подействовало на вас. Вы остались таким же неисправимым идеалистом-мистиком, каким вы были в Больяско.

Вспыхнувший спор был одним из самых затяжных и острых. Уже за ужином Плеханов, так-таки задетый за живое недавним «спесивым» отзывом Скрябина о своих любимцах — Бетховене и Вагнере, — начал громить идеалистические устои своего гостя с особой страстью. Скрябин был в этот вечер на редкость талантлив в споре, отвечал хоть и с запальчивостью, но не без блеска. Разгоряченных противников уже трудно было остановить, раскалившийся воздух был оплетен незримыми токами «симпатий» и «антипатий», хозяйка серьезно начала опасаться разрыва на идейной почве и при первой возможности постаралась разрядить атмосферу. Все кончилось банальным тостом Татьяны Федоровны за торжество марксизма в России и пожеланием Розалии Марковны успеха скрябинскому турне по Америке. Этот тост был последним мгновением наибольшего сближения Скрябина с марксизмом.

О действительном его отношении к новому для него мировоззрению он напишет Морозовой еще в апреле: «Относительно моей поездки в Россию — неужели Вам не ясно, что именно теперь я не должен быть там. Политическая революция в России в се настоящей фазе и переворот, которого я хочу, — вещи разные, хотя, конечно, эта революция, как и всякое брожение, приближает наступление желанного момента. Употребляя слово переворот, я делаю ошибку. Я хочу не осуществления чего бы то ни было, а бесконечного подъема творческой деятельности, который будет вызван моим искусством. Значит, прежде всего должно быть окончено мое главное сочинение. Вообще, дорогая Маргарита Кирилловна, я обдумал также и практическую сторону моего дела. Мой момент еще не настал. Но он приближается. Будет праздник! Скоро!»

Мировоззрение, как и вся жизнь Скрябина, уже совершенно отчетливо были подчинены главному его детищу — «Мистерии». Оно, это нерожденное дитя, еще не вполне ясно ощущаемое, диктовало ему свою волю. Оно заставило расстаться с первой семьей. Оно держало его за границей, пока он не подойдет к непосредственному ее воплощению. Нищета отступила, жизнь налаживалась. И все же сосредоточиться на «Мистерии», не окончив «Экстаз», он был не в состоянии. Чтобы подойти к главному труду, нужно было сделать несколько последовательных шагов. «Божественная поэма» была первым. Следующим должна была стать «Поэма экстаза». Пока ему казалось, что она — последний необходимый шаг к «Мистерии».

* * *

Еше в июле Скрябин обратится к Стасову «за советом и помощью». Он знает, с каким уважением относятся к замечательному старику Римский-Корсаков, Глазунов, Лядов, и надеется на его авторитет. Композитор рассказывает невеселую историю своих отношений с Попечительным советом, вспоминает, что покойный Митрофан Петрович платил по 100 рублей за совсем мизерные вещи, а здесь — не только урезали гонорар вдвое, но и, не дождавшись его согласия, отправили пьесы в печать. Как было не почувствовать себя уязвленным? На «отступной» гонорар по 100 рублей за вещь согласился потому, что был в самом безвыходном положении. Но как теперь, после пережитого унижения, посылать туда новые вещи? Да и не выйдет ли так, что ему теперь предложат за каждую вещь не по 50, а по 10 рублей? «Решительно не знаю, что и делать…» — письмо выдает полную растерянность Скрябина и его состояние. «Вот уже не ожидал, что произойдет такая катастрофа. Еще менее ожидал, что этим затруднительным положением я буду обязан товарищам по искусству!»