Колодезь - Святослав Логинов

Атаман зиму безвыездно провёл в Кагальнике. Отсюда писал грамоты гетману Дорошенке и запорожскому полковнику Ивану Серко, звал вместе постоять за дело казацкое. Здесь сбивал в гурты людей, готовя их к новому походу. А чаще просто пил, не пьянея, а лишь наливаясь тяжёлой оловянной злобой. В такие минуты Разина старались обходить стороной, а ежели это не удавалось, то сидели тихо, заранее соглашаясь со всяким хозяйским словом. Однажды и Семён попал в невольные собеседники нетрезвому атаману. Зашёл по делу, спросить что-то о пушечном прикладе, а попал к одинокому застолью.

— Ты скажи, — допытывался Разин, ударяя в плахи стола опустевшей чаркой, — для чего ты на свете живёшь? Все вы для чего живёте? А?…

— Родился, вот и живу.

— Вот то-то и оно, не знаешь… — Разин наполнил чарку из пузатой бутыли, плеснул и Семёну, выпил одним глотком, словно воду, не морщась и не закусывая. Нагнулся через стол, приблизив безумные глаза к лицу Семёна, произнёс, дыхнув водкой и имбирём: — А вы и не живёте вовсе. Вы как овощ на грядке, прозябаете. А придёт время, вас из земли повыдергают и в щи покрошат.

— Все мы трава в вертограде господнем, — уклончиво произнёс Семён.

— Трава — да разная! Один мирно растёт, а другой — что репейный куст расширился, всех округ себя глушит, чужой кусок заедает. А я средь вас — один огородник. Дай срок, я дурную траву повыполю! Князей, бояр, приказных, помещиков, попов — всех изведу! По всей России казацкий порядок начнётся!

— Если все казаками станут, кто хлеб будет растить? — не сдержался Семён.

— Не боись, найдутся пахари! Вспомни-ка, даже в Персии кой-кто в земле рылся. Никак, и ты тоже…

— Это от безделья, руки занять.

— То-то и оно: от скуки на все руки. Трудящий себе дело найдёт, а захребетников я к ногтю прижму. На земле — один царь, на небе — один бог, и всё, посредников им не надо.

Разин вдруг заскрипел зубами, быстро налил себе имбирной, выпил, не дожидаясь Семёна.

— Ты думаешь, я ради денег на такое пошёл? Все знают, деньги для меня хуже грязи. Я их раскидал больше, чем любой из вас подумать может. Я за правду хочу постоять, с обидчиками поквитаться. Ты, вон, трава смиренная, и то о своём купце промышлял. А у меня список поболее твоего, я помнить умею… Чёрному мужику от меня обиды не будет, я ему волю сыщу. Ловы, промыслы, тони — всё мужицкое будет. Говорят, святая правда в заповедной Голубиной книге написана, и никто ту книгу прочесть не умеет. А я прочитал, я знаю, где правда. Ты мне веришь?

— Верю, Степан Тимофеевич.

— Тогда почему невесёлый сидишь?

— Заботы мешают. Снаряд пушечный у нас непригоже хранится. Отсыреет порох — чем палить?…

Семён и вправду пребывал в тоске. И пить не пил, и трезв не бывал. Чего-то хотелось, а чего — сам не знал. Разину Семён и верил, и не верил; а такие единомышленники — самые негодящие.

Однако ближе к весне казацкие городки забурлили, и тосковать стало некогда. Народ собирался со всех сторон, привлечённый рассказами о воинском счастье и великой добыче прошлого лета. Особенно оживилась жизнь, когда в табор явился Василий Ус с отрядом сторонников. Теперь в немирных городках собралось чуть не семь тысяч готовых к походу казаков. Всем было ясно, что с наступлением тепла вся эта громада куда-то двинется, но куда именно — этого не знал никто. На Хвальшское море дважды не сплаваешь, битые персы второй раз себя в обиду не дадут. По Волге гулять — на такую ораву зипунов не хватит. Под Азов — боязно. Значит, нужно, стакнувшись с запорожскими казаками, идти на Дунай… или всё-таки в Персию? или в Сибирь? У каждого плана были свои сторонники. Последние расспрашивали Семёна о китайских купцах: богаты ли, чем торгуют, и далеко ли от Китая до Индии. Семён отвечал. Ему было всё равно, куда идти.

Ждали, какое слово скажет Разин, но тот молчал, а спрошенный впрямую, немедля беленился, швырял на землю саблю и кричал, что не хочет больше быть старшим и пусть казаки выбирают себе другого атамана.

В мае месяце, в день Петрова заговенья, ватаги вышли из городков, отправившись в сторону многострадальных едисанских кочевий, добывать лошадей пешим казакам. Бок-мурза и Дувар-мурза успели уйти к Азову, а остальные юрты были разорены вчистую. Одного ясыря, татарчёнков, баб татарских и девок в Паншин городок пригнали больше шести тысяч. Великая сласть настала для неженатых казаков, даром что пост на дворе.

Семён оставался при пушках и на татар не ходил. Прежняя ненависть давно была упоена кровью, а искать нового коня не хотелось. Конь что женщина, к нему душой прирастаешь, а казацкая жизнь неспокойна и враз найдётся какой-нибудь выжига и осиротит тебя прежде, чем успеешь порадоваться жизни.

К июню тронулся с места и обоз. Шли на Волгу, к Царицину. Шли не скрываясь, гордые своей силой, а перечные города ждали, переполняясь страхом и грозным предчувствием бури. Разбегались купцы, обозы с хлебом стояли в Саратове, не смея двинуться дальше, а голытьба по всей реке в открытую точила ножи.

Петров пост ещё не кончился, когда войско подошло к Царицину. Два года назад воровские струги прошли здесь, чудом ускользнув из-под удара городских пушек, а теперь те же люди вернулись во всеоружии, обложили город и, выломив ворота, взяли Царицин взятьем. Воевода Тимофей Тургенев, присланный взамен принародно опозоренного Унковского, засел с ближними людьми в башне, но был выкурен оттуда и утоплен в Волге.

Теперь всем стало ясно, что начался не поход за зипунами и не простое казацкое воровство, а настоящий бунт и едва ли не война.

Когда сверху к городу подошли стрельцы головы Лопатина, Семён стоял на раскате и палил из пушек, которых теперь у Разина было многонько. Вместе со всем войском вышел из города, когда круг решил повернуть к Астрахани. Был среди тех, кто сжёг ненавистный Камышин. Потом под Чёрным Яром в пешем строю нападал на князя Львова, явившегося усмирять приёмного сына. Под Черноярском битвы не случилось вовсе: солдаты и стрельцы, увидав идущие на них толпы, не открыли пальбы, а тут же с ружьями, знамёнами и барабанами перешли на сторону Разина.

Воинское начальство было перебито своими же людьми, одного князя атаман пощадил, вспомнив о названом родстве.

С этой минуты уже ничто не загораживало дороги на Астрахань.

Вновь перед глазами замаячили каменные стены низового города и колокольня Троицкого собора. Только на этот раз самовольные казаки не воровски проплывали мимо и не поднимались с моря пленными, а пришли с боем и мятежом.

Город успел прознать о возмущении и Черноярском разгроме; ворота оказались заперты, с церквей гудел набат. Колокольный звон, впрочем, никого не напугал, казаки знали, что в нужную минуту городская голытьба распахнёт ворота или по меньшей мере примет со стен лестницы.