Колодезь - Святослав Логинов

С этой минуты уже ничто не загораживало дороги на Астрахань.

Вновь перед глазами замаячили каменные стены низового города и колокольня Троицкого собора. Только на этот раз самовольные казаки не воровски проплывали мимо и не поднимались с моря пленными, а пришли с боем и мятежом.

Город успел прознать о возмущении и Черноярском разгроме; ворота оказались заперты, с церквей гудел набат. Колокольный звон, впрочем, никого не напугал, казаки знали, что в нужную минуту городская голытьба распахнёт ворота или по меньшей мере примет со стен лестницы.

Так и случилось. Во всём городе лишь в двух местах было оказано сопротивление. На городских воротах, где засели голландские моряки, атакующих встретили залпы пушек. Несчастным иноземцам пришлось отбиваться с двух сторон, поскольку из города на них волнами шла взбунтовавшаяся теребень: бурлаки, выпущенные из тюрьмы колодники, городские ярыжки и прочие никчемушные люди, которых никто не любил, а значит, никто и не жалел. Площади перед и позади ворот в несколько минут покрылись побитыми телами, кровь стекалась в лужи, словно над городом прошёл кровавый дождь. Однако в скором времени порох у иноверцев кончился, и тогда Разин ввёл в бой казачьи отряды. Голландцы, в недобрый час вздумавшие честно исполнять присягу, были перерезаны под последнего человека, а взятые в плен на следующий день повешены на железных крючьях. Выстроенный матросами бриг сгорел, так и не выйдя в море. На том и кончилась первая попытка России стать морской державой — сами себя загнали русичи в дремучую дикость. Потом уже оказалось, что голландский капитан — Давид Бутлер сумел бежать из города, протиснувшись в узкую крепостную бойницу. Хотя и капитан с тех пор морским делом не занимался, а, изрядно побродивши по свету, осел в Казани, дав повод неугомонному Орефе и всем его потомкам гневно вопрошать, какая польза может быть святой Руси от иноземного рода Бутлеровых.

Семёну выпало драться в другой части города — в кремле. Кремль тоже был взят без боя, оружные люди с радостью приняли лестницы, приставленные осаждающими, и на раскате пошло братание. Лишь одна из башен, где засели персидские купцы, неосторожно поверившие, будто теперь на море тихо, долго огрызалась огнём, не желая сдаваться. Высланные люди кричали персам, что их никто не тронет, но бусурманы, не забывшие развалин прохладного Ряша, на все уговоры отвечали пальбой.

Семён уговаривать купцов не пытался. В самом начале штурма он услыхал, как кто-то из городской бедноты проболтался, что якобы среди персов есть один чернокожий арап. Семён ухватил ярыжку за полу армяка, быстро спросил:

— А вместе с тем чернокожим не было рыжебородого купца? Толстый такой, и голос зычный.

— Да их там половина с крашеными бородами! — отмахнулся ярыга. — Вот возьмём башню — сам и посмотришь.

С этой минуты Семёна уже силком было не увести от башни. Но, видно, гнев плохой советчик; казалось бы, на миг потерял Семён осторожность, сунулся вперёд раньше времени, и левый бок ожгло мгновенной болью, а земля разом притянула ставшее непослушным тело.

У Семёна достало ненависти остаться среди боя, а потом, когда купцов похватали, оглядеть и живых и мёртвых. Не было среди заморских гостей абиссинца, был темнокожий тезик из далёких индийских княжеств. И Мусы-ыспаганца среди пленников не нашлось — зря Семён под пули кидался.

Персидских купцов Разин, неожиданно для многих, велел отпустить. На площади при всём городском многолюдстве Разин объявил, что отныне всякий волен беспошлинно торговать в Астрахани, и приглашал иноземцев к торговле. Себя атаман в этот день окружил не казаками, а перепуганными русскими торговцами. Один лишь Кутумов в этой толпе держался гоголем. Но об этом Семёну рассказали после, а сейчас рана осилила Семёна, и он слёг.

Две недели Семён пролежал пластом. Пленный немецкий лекарь вырезал пулю, потом успокоил, сказав, что лёгкое не задето, а сломанное ребро срастётся. Пулю Семён оставил на память, уложив в ладанку рядом с нательным крестом. Странная была пуля — серебряный талер, смятый ударом молотка. Говорили, что у купцов не осталось свинца, и они отстреливались серебряными монетами.

О многом думалось, покуда скорбел кровавой раной. Пропали злоба и обида. Господь судья ворюге Кутумову, господь судья и неверной Анюте. Не хотелось искать правды, хотелось уйти в скиты, а ещё лучше — на заимку к деду Богдану. Вспоминался предсмертный Игнашкин шёпот о колодезе с певучим чигирём. Добраться бы в Вологду, поселиться при деде, ни о чём не думая, вращать ворот, а полученные монетки тратить на добрые дела, замаливая былые прегрешения. Вот только встать от болезни и уковылять на север. А война, и справедливость, и казацкая правда — гори они ярким пламенем!

Не обошлось.

Недаром говорится — благими намерениями вымощена дорога в ад. Семён ещё от раны не вполне оправился, как прибежал посыльный от атамана и велел явиться в архиепископские палаты. Разин, разодетый в пух и прах, восседал в трапезной, выслушивая доклады и отдавая приказания. Фёдор Шелудяк и Василий Ус, недавно назначенный городовым начальником, расположились чуть позади. Увидав Семёна, Разин бодро вскочил, размашисто хлопнул гостя по плечу, отчего больно отдалось в незажившей ране, спросил о здоровье. — Ничего здоровье, — отвечал Семён. — Господь покуда грехам терпит.

— Вот и славно! — пророкотал атаман, усаживаясь. — Я ведь тебя зачем позвал… Приглянулся ты мне. И как воевал — помню, и как торговал. Что пуля тебя достала — не горюй, среди вас один я от пули заговорённый. Над пушкарями тебя поставить — цены бы не было. И в рукопашной тебе равных не много найдётся. А всего ценней, что языки ты знаешь и всякому бусурманскому вежеству обучен. Вот и решил я тебя послать с прелестными грамотами к башкирским нойонам. Что между нами прежде было, то быльём поросло, а теперь я хочу с башкирами замириться да поднять их на бояр. Пусть бы дорогу с Казани и Саратова перекрыли и Уральскую украину от России отрезали. Для такого дела лучше тебя, Семён, никого не сыскать.

Вот и ушёл в скиты, вот и покаялся!

— Не поеду, — упрямо сказал Семён.

— Чего так? — наливаясь гневом, спросил атаман.

— Мне и ехать не на чем, покуда на море с тобой плавал, у меня лошадь свели. Купцу Кутумову оставил Воронка на сохранение, а теперь купец не признаётся, говорит, не было того, у него, мол, и вовсе табунов не бывало. А сам просто отогнал коней в степь — ищи их там. Я сарынь расспрашивал, говорят — куда-то на монастырские угодья кони отогнаны, на острова, где илым.

— Кутумов, значит?… Вот он как за мою ласку платит, сучий потрох!… — бешеным шёпотом прошипел атаман. — Добро ему… Ну-ка, Василий Родионыч, — повернулся он к Усу, — покажи нам, каков из тебя градской голова. Лёвку Кутумова к ответу представь, а первей всего о лошадках позаботься. И чтоб вот ему — коня в целости вернули.