Ночной карнавал - Елена Крюкова

Мадлен с нежностью гладила Князя по волосам. Провела пальцам по усам. Пальцы запутались в слегка вьющейся бороде, нашли губы. Князь поцеловал ладонь Мадлен, раз, другой, третий.

— Кто же тебя спас?.. Как же ты… остался жив?..

— Сам не понимаю. Очнулся я в слепой, без окон, избе. Маленькое круглое оконце под крышей. Беленые стены. Мазанка. Снаружи выстрелы. Я лежу на соломе. У моего изголовья — кружка с водой. Рука сломана. Не могу шевелиться: боль безумная. Я поворачиваюсь и достаю до края кружки губами. В четырех беленых стенах не понять — день или ночь. Я валялся в бреду… бормотал молитвы… кричал, звал Царя, Алю, родных… генерала… чуял: на щеке моей кровь, и в голову я ранен тоже, потому и брежу… и вот входит она…

— Кто?..

Голос Мадлен падает до шепота — неслышней крыльев бабочки летит он от ее губ к его губам. Князь долго целует ее. Потом, чуть отстранив, любуясь ею во тьме, исчерченной огненными спиралями, отблесками из приоткрытой дверцы голландки, говорит:

— Та, что спасла меня.

— Тебя спасла женщина?..

— Женщина всегда спасала мужчину. Ты разве об этом не знаешь?..

— Но и губила тоже.

— Одно из двух. Третьего не дано.

— Что она делала с тобой?..

— Все. Она подходила ко мне, ложилась рядом со мной и спасала, спасала меня. Она любила меня, простая женщина. Крестьянка. С полной грудью, с мягкими теплыми руками, с иссиня-черными татарскими волосами, пахнущими молоком и кислым тестом, с горькими, как ягода жимолость, губами. Я не знаю, как ее звали.

— Она все время молчала?..

— Почти. Она приносила мне еду; я ел; после она ложилась рядом, плакала и смеялась и целовала меня. Иногда она рассказывала о себе. Я понял, что не знаю моего народа.

— Но ведь ты сам и есть народ, Князь. Ты разве об этом не знаешь?..

— Да. Ты права. Я тоже народ. Значит, мы слои глубокой воды: теплый, горячий, ледяной, леденистый. Чем ближе к поверхности, тем теплее и яснее. Все просвечено Солнцем. А на глубине… но ведь именно там лежат раковины, в которых — жемчуг…

Мадлен развела ноги.

— Гляди. Гляди, мой Князь, на сокровища земли твоей и моря твоего. Ведь все это отныне твое. Твое и только твое.

Он склонился к ее лону. Георгин, каждый лепесток твой целую. Белая хризантема, каждую тычинку твою ласкаю. Раковина, не пальцами, а лишь поцелуем открываю я тебя, недоступную. Недоступную?.. Ха!.. Святая правда: другие не знали тебя такую, Мадлен, какая ты сейчас. Этот человек тебя родил. Прав был старый кудлатый страшный пророк Гри-Гри. Тебе довелось родиться дважды.

Он не отнимал рта от размыкающихся один за другим, многослойных лепестков. Цветок дышал жаром, парил. Пах морской солью и ветром. Сознание Мадлен мрачилось. Видения посещали ее. Ей казалось — она золотая цепь, застегнутая на животе танцовщицы фламенко. Колибри в мощном мужском кулаке. Сейчас сожмет сильней кулак — и ей конец.

Князь покрывал огненными поцелуями ее живот, внутренность бедер, гладкую, как шелк, ее торчащие ребра, ее шею и лоб. И вся она выгибалась навстречу его целующему рту, подавалась вперед, выворачивалась, подставляя волнам и брызгам ласк все новые кусочки изголодавшегося по любви тела.

— Ты знаешь про Ипполитов Дом?..

Ипполитов Дом. Ипполитов Дом. Знакомое до бреда имя. Где это, Князь?!.. В далеком северном городе. Чем он так знаменит?.. О нем теперь знает весь мир. Там убили Их Величества.

— Что?!.. Что ты сказал… повтори!

Князь испугался. Лицо Мадлен побелело, стало светлее снега. Губы стали дрожать. Они прыгали. Зубы в губы. А еще закуси кулак. А еще лучше — спрячь голову в ладони.

— Как!.. о я дурак… Ты… не знала…

Он привлек ее к себе. Она уже сотрясалась в рыданиях.

Она никогда ничего не умела делать наполовину: плакать так плакать, смеяться — так во все горло, любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. Она билась в руках князя, как подстреленный зверь во тьме, в сплетеньях ветвей тайги, среди лимонника и чаги.

— В Ипполитовом Доме, — тихо и твердо сказал Князь, прижимая к себе любимую, — их убили. Всех. Одного за другим. Потом сразу. Потом опять поодиночке. Потом через одного. Потом, убив, усомнились, что убили, и ну давай плясать на телах пляску смерти и снова стрелять. Потом увезли в тайгу, сбросили в яму, подожгли: а вдруг воскреснут?.. хлопот будет полон рот. А в Ипполитовом Доме остались на стенах и в полу щербины от пуль и кровавые выемки. И кровью весь исчерчен Дом. Все его половицы. Кирпичи. Потолки. Стены. Плинтусы. Дверная обивка. Потолок. Там было побоище. Там исполнились слова Иоанна: «Претерпевший же до конца спасется».

— Они… спаслись?..

Ее рот пересох. Она не могла говорить.

Слишком сильным было потрясение.

Ее разбуженная память билась и играла огромной рыбой вместе с ней, проснувшейся, внутри и вовне нее.

— Они претерпели до конца. Знаешь, кто Они сейчас?

— Кто?..

— Святые.

— В Рус не так много жило святых. Они все на Иконе Всех Святых. Ники, Али и детей там пока нет.

— Есть. Ты не знаешь. Здесь, в Пари, есть наша церковь; она канонизировала убиенных Царей. Сама подумай, какие муки довелось им испытать! Они мученики. А мы дети их и наследники. И это мужество, нам по наследству доставшееся, как факел, пусть ведет нас во тьме.

— Тьмы много, Князь. Иной раз я ничего не вижу. Я живу во тьме. Кто я такая?.. Ты знаешь об этом?..

— И что, если знаю?.. И что, если не знаю?.. Если — узнаю?.. Ты прогонишь меня?.. Я отвергну тебя?.. Не говори глупостей. Если тебя это волнует — я заберу тебя отовсюду, где тебе плохо, постыло. Скажи мне только…

Он замялся. Она перебирала его волосы. Всхлипывала.

Ники и Али больше нет. Нет. Нет. И не будет никогда. Никогда. Никогда.

И никто не поднесет ей ягоды к подушке, к изголовью на большом блюде фамильного серебра: отжили свой век родительские вишни, осыпались наземь, склевались дроздами, раздавились чужими солдатскими сапогами.

Что сказать тебе?.. Как я тебя люблю?..

Он помолчал. Взял ее лицо в обе ладони.

— У тебя кто-нибудь есть теперь, кто тебя любит и с кем ты была в любви? Я не спрашиваю про то, что творят люди без любви. Твоя жизнь — это теперь моя жизнь. Я должен знать, что с тобой все хорошо. Твое несчастье — сто, тысяча ножей в меня. Стрелы насквозь. Торчащие в мясе. Пробивающие до кости. Скажи!

Мадлен прижалась головой к груди Князя.

— Есть.

— Кто он?..

— Граф Анжуйский.

— Я знаю его. Это небезопасно.

Больше он ничего не сказал.

Он говорил ей молчанием, баюкая ее на руках, на смуглой широкой и жилистой груди: наплевать. Все само решится. Будь у тебя хоть сто возлюбленных, все равно я один. Я отберу тебя у всех. Я отниму тебя у людей. А если тебя похитит Бог — я взберусь в небеса и отниму тебя у Бога. Мне никто и ничто не указ. Дай-ка подложу еще дров в голландку.