1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Книга 1. Апрель-июнь - Харуки Мураками

Но тут же вспомнил о дислексии. Похоже, неспособность читать у Фукаэри восполнялась великолепной слуховой памятью. Примерно как аборигены саванны могут запоминать огромное количество визуальной информации с первого взгляда.

— Почитай-книжку, — попросила Фукаэри.

— Какую, например?

— О-которой-сэнсэй-говорил, — сказала она. — Про-большого-брата.

— «1984»? Этой книги у меня, к сожалению, нет.

— О-чем-она.

Тэнго напряг память.

— Этот роман я читал давно, еще в школьной библиотеке, поэтому деталей не помню. Но написали его в сорок девятом, когда восемьдесят четвертый казался далеким будущим.

— А-теперь-настал.

— Да, сейчас как раз восемьдесят четвертый. Любое будущее когда-нибудь становится настоящим. И сразу превращается в прошлое. Джордж Оруэлл описал в своем будущем очень мрачное общество под гнетом абсолютного диктатора, которого все называют Большой Брат. Любая информация жестко контролируется, а мировая История без конца переписывается так, как нужно Большому Брату. Главный герой работает в Министерстве Правды, где постоянно переделывают чужие тексты. Создают новую Историю, а старую выкидывают в утиль. Сочиняют новые слова, а у старых меняют значения. Из-за того, что вся история перекроена, никто уже не понимает, что было в реальности, а что придумано. Кто враг, а кто друг… Вот, примерно такой роман.

— Переписывают-историю.

— Украсть у людей их Историю — все равно что ампутировать у них половину мозга. Это страшное преступление.

Фукаэри задумалась.

— Наша память состоит наполовину из личных воспоминаний, наполовину — из памяти общества, в котором мы живем, — продолжал Тэнго. — И эти половинки очень тесно взаимосвязаны. Коллективная память общества и есть его история. Если ее украсть или переписать, заменить на протез, наш рассудок не сможет нормально функционировать.

— Ты-тоже-переписывал.

Тэнго взял стакан с вином и сделал большой глоток.

— Я всего лишь сделал твой текст удобочитаемым. С переписыванием истории здесь нет ничего общего.

— Но-книжки-про-брата-у-тебя-нет, — уточнила она.

— Сейчас нет, к сожалению. Поэтому почитать ее тебе не могу.

— Можно-другую.

Пройдя в комнату, Тэнго встал перед полкой и окинул взглядом книжные корешки. Хотя читал он обычно много, книг на полке было раз-два и обчелся. Забивать свое жилище лишними предметами он не любил и, как правило, все прочитанное сдавал за гроши букинистам. Его постоянная библиотечка состояла либо из того, что он покупал, чтобы тут же прочесть, либо из того, что явно стоило перечитывать заново. Все остальное, если понадобится, всегда можно одолжить в библиотеке по соседству.

Выбрать подходящую книгу удалось не сразу. Читать вслух Тэнго не привык, и что годится для подобного действа, что нет, он даже представить не мог. В итоге, поломав голову, он выбрал «Остров Сахалин» Антона Чехова, дочитанный буквально на прошлой неделе. Самые интересные места книги он помечал цветными наклейками, так что выбрать нужные страницы не составляло труда.

Перед тем как зачитывать текст, он вкратце рассказал Фукаэри, о чем эта книга. Когда в 1890 году Чехов решил посетить Сахалин, ему исполнилось всего тридцать лет. Он был на поколение младше Толстого и Достоевского, но как литератор «новой волны», несмотря на возраст, уже получил признание в свете — и жил себе спокойно в Москве. Зачем молодому преуспевающему писателю понадобилось в одиночку тащиться на край земли и так долго там оставаться, не знает никто. Сахалин осваивался в первую очередь как идеальное место для каторги, и в памяти обычных, «материковых» русских не вызывал каких-либо иных воспоминаний, кроме поломанных судеб, крайней бедности и вселенской тоски. А поскольку Транссибирской магистрали в те времена еще не построили, Чехову пришлось проделать путь в четыре тысячи километров на лошадиных упряжках[55]. Ею здоровье, и без того слабое, было подорвано этой долгой поездкой на лютом сибирском морозе. Когда же восьмимесячное путешествие на Дальний Восток завершилось, он выпустил книгу «Остров Сахалин», от которой тысячи его поклонников едва не хватил удар. Это не являлось литературой в привычном смысле слова. Куда больше эти строки напоминали социально-антропологический отчет. «Зачем, скажите на милость, в самый разгар своей писательской карьеры городить такую белиберду?» — шептались в московском свете. «Попытался продать себя как великого этнографа», — писали одни газеты. «Исписался, вот и поехал на поиски вдохновения», — полагали другие. Тэнго показал Фукаэри прилагавшуюся к книге карту.

— Зачем-он-поехал-на-сахалин, — спросила она.

— Ты хочешь узнать мое личное мнение?

Она кивнула.

— Ты-же-это-прочитал.

— Да, прочел.

— Что-подумал.

— Наверное, Чехов и сам не знал, зачем это ему было нужно, — сказал Тэнго. — Скорее всего, просто захотел и поехал. Скажем, разглядывал карту, обратил внимание на форму острова — и решил: а не махнуть ли туда наугад? Со мной тоже такое бывает. Смотрю на карту — и вдруг возникает дикое желание отправиться неведомо куда. Как можно дальше от удобств и благ цивилизации. И своими глазами увидеть, какие там пейзажи и что в тех краях вообще происходит. До лихорадки, до дрожи. Но откуда это желание в тебе появилось, никому объяснить не можешь. Любопытство в чистом виде. Ничем не объяснимое вдохновение. Конечно, само по себе путешествие от Москвы до Сахалина в те времена казалось чем-то невероятным. Но мне кажется, были и другие причины, из-за которых Чехова туда потянуло.

— Например.

— Чехов был не только писателем, но и врачом. Может, именно как ученый он захотел своими глазами изучить самую страшную язву на теле своей огромной страны. Несмотря на столичное признание, в Москве Чехову было неуютно. Писательско-издательскую возню на дух не переносил. Даже с теми из авторов, кто разделял эту его неприязнь, не мог найти общего языка. А от напыщенных светских критиков слова доброго не помнил. Возможно, чтобы очиститься от литературной пошлятины, он и подался на Сахалин? Сам остров, похоже, подавил его в самых разных смыслах этого слова. Неудивительно, что за все свое сахалинское путешествие Чехов не сочинил ни одного завалящего рассказа. Ибо то, что он там увидел, в принципе намного превосходило материал для создания литературы. «Сахалинская язва» стала частью его самого. И вполне возможно, как раз за этим он туда и стремился.

— Интересная-книжка, — спросила Фукаэри.

— Да, лично я читал с интересом. Там, конечно, много цифр, статистики, этнографических данных, и литературой как таковой особо не пахнет. Но зато очень сильно ощущается Чехов как ученый. Несмотря на сухость языка, отлично видно, ради чего он все это писал. Между чисел и дат всплывают портреты живых людей, тонко выписанные характеры. Вообще поразительно ярко отражена атмосфера тамошней жизни. Для документалистики, описывающей только реальные факты, это очень интересный текст. Местами — просто шедевральный. Да что говорить, одни гиляки чего стоят.

— Гиляки, — повторила Фукаэри.

— Гиляки — коренные жители Сахалина, обитавшие на острове за много веков до русской колонизации[56]. Жили в основном на юге острова, пока с Хоккайдо не нагрянули айны[57], и гилякам пришлось переселиться на Северный Сахалин. В свою очередь, айнов с Хоккайдо вытесняли на север японцы. Когда же остров стали активно осваивать русские, число гиляков начало стремительно сокращаться. И Чехов решил собрать и сохранить как можно больше информации о культуре и быте вымирающего племени.

Тэнго раскрыл книгу на заложенной странице и принялся читать вслух, местами для доходчивости пропуская абзац-другой.

— «У гиляка крепкое, коренастое сложение, он среднего, даже малого роста. Высокий рост стеснял бы его в тайге. Кости у него толсты и отличаются сильным развитием всех отростков, гребней и бугорков, к которым прикрепляются мышцы, а это заставляет предполагать крепкие, сильные мышцы и постоянную, напряженную борьбу с природой. Тело у него худощаво, жилисто, без жировой подкладки; полные и тучные гиляки не встречаются. Очевидно, весь жир расходуется на тепло, которого так много должно вырабатывать в себе тело сахалинца, чтобы возмещать потери, вызываемые низкою температурой и чрезмерною влажностью воздуха. Понятно, почему гиляк потребляет в пищу так много жиров. Он ест жирную тюленину, лососей, осетровый и китовый жир, мясо с кровью, все это в большом количестве, в сыром, сухом и часто мерзлом виде, и оттого, что он ест грубую пищу, места прикрепления жевательных мышц у него необыкновенно развиты и все зубы сильно пообтерлись. Пища исключительно животная, и редко, лишь когда случается обедать дома или на пирушке, к мясу и рыбе прибавляются маньчжурский чеснок или ягоды. По свидетельству Невельского, гиляки считают большим грехом земледелие: кто начнет рыть землю или посадит что-нибудь, тот непременно умрет. Но хлеб, с которым их познакомили русские, едят они с удовольствием, как лакомство, и теперь не редкость встретить в Александровске или в Рыковском гиляка, несущего под мышкой ковригу хлеба»[58].