Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

– Я все-таки никак не пойму, кто вас уполномочил. Вы имеете какой-нибудь мандат, или хотя бы записку, например от товарища Бахметьева? – Василий решил прощупать, что же из себя представляет этот «орлиный» посланец, и по возможности поставить его на место.

– Какого еще Бахметьева? – гость сплюнул прямо на заваленный стружкой пол и, достав кусок грязной бумаги, принялся сворачивать цигарку, насыпая махру из кисета.

– Так, понятно… А у вас в отряде вообще коммунисты-то есть?

– Мы там все большевики, стоим за коммунию против буржуев, генералов и их прихвостней казаков. А вот насчет партии, нет не состоим… то есть не успели, значится, записаться. Но мы все сочувствующие и если что сразу запишемся, – уже с некоторой неуверенностью отвечал гость, собираясь чиркнуть спичкой.

– Не зажигай… дом спалишь, не видишь, стружка сухая кругом, – теперь Грибунин пренебрежительно посмотрел на гостя и отложив рубанок, опершись руками о верстак заговорил с презрительной издевкой. – Вот что товарищ беспартийный большевик, нету у меня никакого оружия. А что было все казаками реквизировано. Так, что ничем помочь не могу вашему беспартийному отряду…

«Орлята», конечно, не поверили бывшему председателю. Прячась в одном из сараев на задах Снегирево, они вынашивали план, как захватить Грибунина и выпытать у него место схрона… Но не успели. Кто-то из деревенских донес в станицу и разъезд из десяти казаков под командой начальника усть-бухтарминской милиции Щербакова нагрянул ранним утром прямо в тот сарай. Числено силы были почти равны, тем не менее, привыкшие нападать из засад, к тому же плохо вооруженные «орлята» вместо того чтобы организовать какую-то оборону сразу обратились в бегство, надеясь укрыться в перелесках начинающихся примерно в версте от деревни. Семерых верховые казаки догнали, кого застрелили, кого зарубили, но один кинулся не к лесу, а в село и спрятался на огородах. Казаки, управившись с семерыми, собирались уже прямо на конях «атаковать» огороды, чтобы выловить последнего, но тут выскочили мужики с бабами, загалдели, прося не губить их огородов, не топтать конями. Щербаков предложил им самим поймать беглеца… Через час с небольшим мужики вооруженные дубинами, топорами и охотничьими ружьями привели к начальнику милиции высокого человека в шинели и зимней старой шапке, отдали и отнятый у него наган без патронов. Казаки к тому времени уже «остыли», и у них пропало желание тут же на месте кончить последнего «варнака». Да и Щербаков, надеясь отличиться перед своим уездным милицейским начальством, решил под охраной отправить пленного в Усть-Каменогорск, в качестве подтверждения, что им ликвидирована опасная группа большевиков-партизан…

В уездной милиции выяснили, что этапированный из Усть-Бухтармы является одним из командиров партизанского отряда «Красных горных орлов». На допросах его сильно избили, но арестант сказал очень мало. Порешили этого «орла» передать анненковцам, которые умели «развязывать языки», и временно поместили в один из казематов крепости…

19

Володя Фокин продолжал учиться в шестом, предпоследнем классе кадетского корпуса. От прежнего класса осталось чуть больше половины, некоторые его однокашники не вернулись в корпус по неизвестным причинам, другие ушли воевать, записавшись добровольцами в различные белогвардейские части. Особой популярностью у старшеклассников пользовались, конечно, анненковские части. А в феврале из корпуса сбежала даже целая группа пятиклашек, добралась до Семипалатинска и вступила во вновь формируемые полки Партизанской дивизии. То, что мелюзга убежала воевать, а тут сиди и корпи над совсем ненужными сейчас занятиями, уроками… Если бы не Бояров, сбежали бы и Володя с Романом. Но штабс-капитан держал слово, данное отцу Володи. Имевший лишь дочерей, он относился к Володе почти как к сыну, и где уговорами, а где и, употребив имеющуюся у него власть, сумел удержать кадета Фокина и его друга от необдуманного поступка. Таким образом, они оба успешно закончили шестой класс и перешли в выпускной, седьмой. В июне Володя с Романом вместе поехали на каникулы, домой. Пароходом доплыли до Усть-Каменогорска. Здесь Рома сошел, а Володя, пообещав приехать к нему погостить на несколько дней в конце июня, поплыл дальше, в Усть-Бухтарму. Дома… Мать полдня, не отходила от него, обнимала, целовала да оглаживала, сетовала, до чего же он худенький, словно не замечая, что ростом он уже выше и ее, и отца. Она же видела только тонкие запястья, да осиную талию, и возмущалась, почему так плохо кормят кадетов. Но Тихон Никитич резонно объяснял:

– Да брось ты мать, растет парень, смолоду вся еда в кости идет, а не на мясо, это уже с годами мужик матереет, а в его годы все справные парни так выглядят. Это на девке мясо должно быть, потому что парням нравится, а тут все наоборот, девкам больше поджарые по душе. Вспомни, мать, разве ты за меня пошла бы, если бы я в те же двадцать лет так же как сейчас с брюхом ходил, и шаровары в заду лопались?… Ну вот, а ты говоришь…

Володя, как, наверное, и положено большинству подростков в шестнадцать лет, не обращая особого внимания, ни на причитания матери, ни на наставления отца, много времени проводил у Решетниковых и, конечно, возобновил начавшиеся в прошлом году отношения с Дашей Щербаковой, которые тогда носили довольно целомудренный характер, они даже на «ты» не успели перейти. Он с восхищением слушал рассказы пока еще малоподвижного Ивана, о боях за Андреевку… В то же время от него не укрылось перемены, которые произошли с Полиной, и даже не столько внешне. При такой наследственности со стороны матери, можно было с большой вероятностью предположить, что сестра в замужестве начнет заметно полнеть. Володя, прежде всего, был удивлен, насколько изменился ее характер. Из задорной озорницы сестра за сравнительно короткий срок стала неторопливой, обстоятельной казачкой. Она даже не гнушалась иногда, когда дома отсутсвовали свекровь и Глаша, мыть полы и доить корову, хоть ее к этому никто не понуждал. В руках она теперь частенько держала какую-нибудь штопку или вязку. На вопрос брата, что вяжет, ответила: «Ване носки… Хочешь, и тебе свяжу?» Но удивляться Володе, в общем, было некогда. Его прежде всего тянуло на улицу, он соскучился по станице, которая пыталась жить как прежде. Так же справлялись все церковные праздники с обязательными богатым угощением и питием самогона и пива. Несмотря на то, что прошло уже три мобилизации: первоочередников, добровольцев-аннекновцев, и казаков второй-третьей очереди, «мобилизационная политика», проводимая станичным атаманом, позволила довольно многим казакам служивого возраста остаться дома и жизнь в станице по-прежнему, что называется, кипела. По вечерам улицы заполняли парни и девицы, играли гармони и весело звучал смех, полупохабные частушки, песни… Вдовы и калеки, сидя дома, слушали этот уличный праздник жизни, и… кто-то скрипел зубами от злости, а кто-то понимающе вздыхал – ничего не поделаешь, жизнь продолжается.

Володя теперь по вечерам встречался с Дашей, тоже приехавшей на свои гимназические каникулы. Еще год назад, когда он познакомился с нею на свадьбе сестры, четырнадцатилетняя девушка произвела на него сильное впечатления, сейчас же спустя год… Сняв свое форменное гимназическое платье, и облачившись в домашнее выходное, ставшее ей и коротковатым, и тесноватым… она сразу из гимназистки превратилась в юную казачку, у которой вдруг обнаружилась едва заметная год назад грудь, гораздо сильнее стали выделяться бедра, и даже выдавался вперед небольшой животик. Ровесники и подростки постарше сразу заметили все эти превращения, когда Даша с отцом, матерью и младшими братьями пришла в воскресенье в церковь. А вечером, когда она впервые вышла на гульбище, парни стали наперебой приглашать ее прогуляться по станице. Но Даша повела себя с достоинством, отказывая всем… пока не приехал Володя. Они пошли на берег Бухтармы и гуляли до темноты, глядя на уже успокаивающийся, в преддверии встречи с Иртышем, шумный поток горной реки. Володя без умолку рассказывал Даше об Омске, какие фильмы смотрел там в кинематографе, о том, что собирается после окончания корпуса подаваться к Анненкову. На что Даша, обнаружив не по возрасту трезвый подход к жизни, возразила:

– Володя, мне кажется, вам сначала надо в юнкерское училище поступить и закончить, как муж вашей сестры Иван Игнатьевич Решетников, а потом уже загадывать как жить. А война к тому времени закончится, я думаю… На войне ведь и убить могут. Вон у соседей наших, Кузнецовых, сын ушел с шурином вашим к этому Анненкову, и что… Убили, даже похоронили не дома, а в братской могиле. Я ведь видела самого Анненкова в прошлом году, он в Усть-Каменогорск приезжал, не понравился он мне… Вы бы не спешили воевать-то…

Володя, гордый от такого уважительного обращения, в то же время почувствовал какую-то основательную прочность в логичных рассуждениях пятнадцатилетней девушки. Он с некоторым удивлением открыл в ней не только привлекательную внешность. Володя не нашел, что ей возразить, потому, как и сам доподлинно знал, что уже немало из тех кадетов, сбежавших из корпуса к Анненкову, погибли… Они встречались каждый вечер, и на этот раз «дело» пошло куда быстрее, чем в прошлом году. На втором свидании она стала говорить ему «ты», на третьем он ее поцеловал, на четвертом объятия стали более чем тесные, на пятом его руки проникли ей под платье… У них все происходило, как и подобало в таких случаях в отношениях между юными казаком и казачкой, хоть они оба, благодаря определенной «шлифовки» их мировоззрений в соответствующих учебных заведениях и ощущали себя выше общепринятых станичных норм и правил… но, тем не менее, поступали точно так же, как и их сверстники. Он знал, хоть его этому и никто не учил, до каких пределов можно доходить, чтобы не обидеть девушку, она так же интуитивно, что можно позволить, чтобы не уронить и своего достоинства, и в то же время не оттолкнуть парня. По негласному согласию начиналась вполне естественная любовь, которая не могла остаться незамеченной в станице.